Правитель и подданные
Взаимоотношения власти и общества традиционно описывались в «княжеских зерцалах» как забота правителя о подданных. Изменения в реальном противостоянии этих социальных феноменов, точнее, отражение изменений в политической мысли прослеживаются, таким образом, не столько в попытках теоретического осмысления и переосмысления действительности, сколько в развитии традиционной идеологической тематики. Иными словами, преобразования в социальной сфере фиксировались «княжескими зерцалами» не на теоретическом уровне, а в эволюционирующем воспроизведении ранее известных сюжетов. Степень и характер конкретизации в передаче традиционной тематики отображали вызвавшие их к жизни общественные процессы: изменения в ориентации власти на определенные социальные группы, развитие социальных связей между ними, формирование новых сфер социальной компетенции для главы государства.
Если иметь в виду эти признаки и критерии эволюции применительно к Посланию Фотия, то нетрудно заметить ряд существенных отличий в рассуждениях патриарха по сравнению с предшествующим этапом в истории византийской политической мысли. Собственно изменение метафорики уже наводит на мысль об эволюции. Стереотипная метафора «император — отец, подданные — его чада» вытеснена у Фотия другой, более сложной: благодетельствуя подданных, поучает патриарх, «храни их, как жилы государства и собственные члены» [Там же, 1091—1092]. На смену социальной нерасчлененности в речи Юстина II у Симокатты и Феофана1 приходит более детализованное отображение социального состава византийского общества: Фотий, хотя и призывает Михаила «заботиться обо всех» [Там же, 882], все же специально говорит о государственных чиновниках, выделяя особо среди них судей, обосновывает общественное положение клириков перед лицом князя, указывает на социальную значимость его окружения [Там же, 810—811], отдельно развивает мысль о защите единородцев.
Отношения властьимущего и подданных регламентируются в трактовке Фотия не только конкретной деятельностью первого, направленной по социальной иерархии сверху вниз, что обычно для «княжеских зерцал»2. Подчеркивая экстраординарность общественного положения того, кто наделен властью, Фотий обосновывает этим особые нравственно-этические обязательства правящего перед управляемыми, которые предполагают реакцию подвластных на поведение правителя. «Насколько кто-либо выдается властью, настолько он должен первенствовать в добродетели», иначе он губит себя, вовлекает во зло видящих это, да еще дает повод богохульствовать другим, порицающим бога за то, что он доверил власть такому человеку [Гам же, 781—784]. Образцовость власти предержащей для подданных вызвана ее социальной приподнятостью над остальными: «...у правящих и превосходящих других властью, особенно у тех, у кого держава над многими, даже малое прегрешение вырастает до большого, повсюду разносится и становится всем известным» [Там же, 540—543]. Поведение правителя регулируется, таким образом, неизбежной реакцией на него окружающих. Важным элементом в идеале государя становится его пример для подданных.
Несмотря на то что Фотий ревниво оберегает интересы клира, отстаивая его прерогативы перед лицом светского владыки (см. об этом в § 3 настоящей главы), трактовка патриархом попечения князя о спасении подданных не лишена вероисповедального содержания: «Воистину князево — творить заботу не о своем только спасении, но вверенный народ удостаивать равного попечения, руковести и призывать к тому же совершенству богопознания» [Гам же, 484—487]. Доказывая ниже Михаилу полезность как индивидуальной, так и публичной молитвы, он замечает: «Спасение и преуспеяние (подданных) — это великое свидетельство добродетели князя» [Там же, 651—652]. Вполне понятные и уместные в Послании к новообращенному князю, эти рекомендации привносят вместе с тем новое для «княжеских зерцал» содержание в представления об идеале главы государства, пекущегося о религиозном благополучии общества.
Характерная для Фотия склонность к упорядочению, классификации проявилась и в педантичном перечислении им возможных вариантов отношения к людям (наказание, порицание, похвала, благодеяние), чему соответствует в Послании и дифференцированность адресатов: наказание предназначается противникам, порицание — тем из граждан, кто совершил умеренный проступок, похвалы и благодеяния — отличившимся подвигами. В стремлении предусмотреть все возможности Фотий оговаривает и случаи, когда гражданин государства начинает подражать в дерзости врагам (на него также распространяется наказание, предусмотренное для последних), а заимствующий что-либо у них объявляется Фотием еще бо́льшим врагом государства, чем его противники; благодетельствующий врагам — предатель, восхваляющий негодных нарушает порядок, не чтящий поступающих доблестно также обрекает государство на беспорядок [Там же, 896—905]. В этом детализированном рассуждении Фотия примечательна не только его скрупулезная подробность, но и выделение в особый государственного аспекта, отличного от представления о правителе (императоре), как воплощении государства3. Едва ли поэтому случайно, что Фотий различает между проступками по отношению к правителю, прочим лицам и обществу, призывая Михаила к различной реакции на них: «Будь неумолим к согрешающим против других и общего, к грешащим же против тебя — сострадателен...», в этом «твое явное об управляемых тщание и забота» [Там же, 766—768]. Император, князь перестают, таким образом, быть единственным и абсолютным воплощением государственного, наряду с ними как самостоятельная и, возможно, не меньшая социальная величина выступает само государство, отражаемое Фотием в понятиях ἡ πολιτεία, ἡ πόλις, τὰ κοινά.
Считая наказание необходимым в регулировании общественных отношений, Фотий тем не менее обнаруживает умеренность в рекомендации применять его. «Править следует сдержанно не тем, что наказываешь, но тем, что кажешься таким, будто можешь наказать» [Там же, 796—797]. «Наказания (свойственны) скорее гневливым людям, чем мудрым, которые из-за неумения разумно начальствовать легко обращаются к наказаниям» [Там же, 799—801]. Более того, Фотий проводит по этому «водоразделу» границу между тираном и законным правителем: наказывать смог бы и «тиран из тиранов», делать противное «наиначальственнейший» [Там же, 801—802]. Касаясь вопроса о возможных волнениях в обществе, Фотий дает Михаилу совет человека, явно пекущегося о социальном мире. Если, по Фотию, трудно «погасить» замышляемые мятежи, «лучше предать их забвению и скрыть под личиной неведения», чем с триумфом наказывать, обличив заговорщиков; первое содержит в себе наравне с безопасностью «человеколюбие и разум» [Там же, 1094—1095]. Впрочем, Фотий не ограничивается приведенным обоснованием общественного согласия, связывая достижение социального мира с необходимостью защиты родины: «Обращая на врагов раздоры управляемых друг с другом, переводи (их) на борьбу за отчизну» [Там же. 886—887].
Представление Фотия о характере отношений князя к подданным далеко не исчерпывается воспроизведением традиционного и стереотипного призыва к «человеколюбию». Фотий стремится предусмотреть различные возможности в общении правителя и подвластных, распространяя эту тематику на разные сферы жизни, пытается как бы учесть все ситуации, раскрывающие многообразие форм в столкновении власти и человека. «Никогда и никого из людей не доводи до отчаяния, ибо отчаяние — сильное и необоримое оружие», и часто «предводительствующая делами нужда» приводит к неожиданным переменам [Там же, 1072—1073]. Собственные невзгоды, по мысли Фотия, надо переносить с благодарностью и мужественно, а невзгоды подданных — с сочувствием и болью; в этом патриарх видит силу и мужество разума, противное же недостойно княжеского внимания [Там же, 948—951]. «Всегда помни о том хорошем, что можешь претерпеть (от других)... в этом благодать и благодарность», — советует Фотий [Там же, 928], имея в виду реакцию князя на отношение к нему окружающих. Оскорбление словом свободных, по мнению Фотия, немногим отличается от оскорбления побоями и плетьми, нужно избегать поспешности в этом — увещевает автор [Там же, 1083—1085]. Положение подданных рассматривается в Послании как характеристика правящего, и этим опять-таки проводится «обратная связь» (подданные — правитель), создающая определенную идеальную зависимость государя от общества. «Заботиться о том, в чем каждый имеет нужду, — свойство начальствующего и мудрого разумения», а «благоденствие подвластных возвещает о высшем разуме и справедливости власти» [Там же, 1160—1164].
Идеологической доминантой, определяющей существо отношений между властью и обществом, остается у Фотия благонамеренность (ὰ εὔνοια) подданных: «Правь подданными, уповая не на тиранию, но на их благоразумие, ибо благоразумие есть большее и надежнейшее основание власти», нежели страх [Там же, 786—787], оно достигается «обладанием добродетелями, трудами и заботами о подданных» [Там же, 788—789]. Приоритеты Фотия в этом направлении выражены вполне четко: «Считай благонамеренность управляемых сильнее и надежнее оружия, мужества и воинства»; последние полезны при наличии первой; когда она исчезает, то лучше, чтобы вместе с ней исчезли и те, «поскольку они скорее обращаются против ненавистной власти, чем против врагов» [Там же, 1149—1153]. Конечно, Фотий не оригинален в выдвижении понимаемого как благонамеренность благоразумия на первый план.
Такое же место она занимает и в речи императора Маврикия у Феофилакта Симокатты4. Впрочем, Фотий распространяет традиционную тему и новыми мотивами, вменяя в обязанность князю следить за умонастроением общества: «Князю подобает отовсюду улавливать мнения подданных и так вкупе пользоваться дружбой, властью и советами» [Там же, 856—866]. Как видим, Фотий выделял в особую статью заботу о духовном состоянии общества, будь то его религиозное благополучие (о чем было сказано выше) или образ мыслей подданных. Соответственно этому изменялось и представление о социальной роли князя по отношению к подданным. Если в речи Юстина II отношения императора и его подданных описывались при помощи идеальной и отвлеченной от конкретной действительности метафоры «император — отец, подданные — его чада»5, то в построениях патриарха угадывается иное понимание обязательств правителя перед обществом. Высказываясь о месте наказаний в деятельности князя, Фотий замечает: «Добродетель правящего не в том, чтобы губить, но в том, чтобы делать управляемых большими и лучшими» [Там же, 802—803]. Разумеется, квазивоспитательные функции правителя не конкретизированы Фотием. Впрочем, смысл произошедших изменений не в уточнении конкретной сферы компетенции, а в появлении нового для «княжеских зерцал» вида деятельности правителя.
Новым в развитии Фотием представлений о социальном статусе правителя является нарушение казавшейся ранее непроницаемой грани между императором и остальным обществом. Взгляды Фотия на обязанности главы государства с необходимостью предполагают контакты последнего с подданными. Это проявляется в уже упоминавшемся совете Фотия Михаилу молиться публично, в рекомендации следить за настроениями умов и собственным внешним видом, стремиться делать подданных лучше и не оскорблять словом свободного. Собственно ориентация на государя как пример для подданных сама по себе предполагает, что образец находится перед глазами тех, для кого он предназначен. Но Фотий прямо пишет о важности общения с народом, выдавая и в этом сюжете свое пристрастие ко всякой упорядоченности и соразмерности: насколько постыдно и ничтожно беседовать с толпой лишь для (ее) развлечения, настолько опасно и ненадежно все время выглядеть суровым и гордым; подобает, избегая излишеств и в том, и в другом, следовать середине, как добродетели, уделяя каждому времени соответствующее [Там же, 918—921]. Предостережение от пустословия — «его надо опасаться всякому разумному человеку, а более других — князю» [Там же, 1088—1089] — продиктовано опять-таки стремлением регламентировать поведение князя в ситуации общения с окружающим миром.
Как отразились в Поучении социальные связи, присущие византийскому обществу, и отразились ли они вообще? Нам уже приходилось выше отмечать тенденцию Фотия ориентировать Михаила на две социальные группы (клир и чиновничество), что отлично от призыва радеть о стратиоте в речи Юстина II. В этом, естественно, проявилась не только социальная действительность империи с ее развитым государственно-бюрократическим аппаратом и организованной церковной администрацией, но и личный общественный статус Фотия — в прошлом крупного государственного чиновника, а ныне — константинопольского патриарха. Ясно, что такая социальная ориентация продиктована не реалиями современного Фотию Первого Болгарского царства, еще только обращающегося к христианству, как к государственной религии. Наряду с уже известными по другим «княжеским зерцалам» и Посланию социальными категориями (стратиоты, чиновники, судьи, клирики), Фотий упоминает и другие понятия, над социальным содержанием которых следует задуматься. Наставляя Михаила, патриарх призывает его к тому, чтобы его власть стала «общим благом рода и отчизны» [Там же, 493—494].
В другом месте, определяя свойства истинного судьи, Фотий замечает: хороший судья «знает единственное сродство, дружбу и славу в суде по справедливости и единственное отчуждение, вражду и бесславие — несправедливость» [Там же, 848—850]. Социальный престиж единородцев отмечается Фотием следующим образом: не защищаться от единоплеменных врагов есть «божественный и человеколюбивый закон», но это же приносит пользу и в государственных делах; защищающийся приобретает еще более серьезного врага, а благодетельствующий либо превращает врага в друга, либо делает врага вообще кротким [Там же, 952—955].
О том, что понятия родовитости и безродности входили в систему ценностей Фотия, свидетельствует его рассуждение о чистоте веры: всякое нововведение в религиозные догматы с пренебрежением обозначается им как «незаконное порождение», которому противостоит «благородство благочестивых догматов» [Там же, 524—526]. Социальным фундаментом такой системы ценностей была для Фотия собственная принадлежность к старинному и видному константинопольскому роду: Фотий был в родстве с патриархом Тарасием и императорской семьей. Сознание собственной родовитости, очевидно, и определило использование Фотием соответствующих понятий. И все же отраженные Посланием представления Фотия о роде и родовитости нечетки: неясно, распространяется употребленное им понятие γένος на княжескую родню или соотечественников вообще, заключает в себе понятие ἡ εὐγένεια социальный или только этический смысл. Неразработанность проблематики, связанной с изучением понятийного аппарата византийцев, затрудняет ответ на вопрос: вызвана ли рекомендация Фотия щадить «единородцев» реалиями византийской действительности (что было бы не совсем обычно, если учитывать многонациональный состав империи и преобладание конфессионального критерия принадлежности к ней) или она обусловлена спецификой конкретно-исторического адресата Фотия — болгарского князя Михаила?
Определеннее вырисовывается отношение Фотия к понятию «дружба». Патриарх едва ли вкладывал в него социальный смысл, выделяя, скажем, друзей князя в особую общественную группу и противопоставляя ее другим социальным объединениям. Понятие «дружба» остается у Фотия целиком в рамках этической системы ценностей. Его советы касательно дружбы лишены социального содержания: не спеши заводить дружбу, но, завязав, всячески храни этн узы; пользуйся друзьями, хранящими дружбу бесхитростно, не завидующими тем, кто благоденствует, и не забывающими о бедствующих; имей друзьями не худших, но лучших, т.к. заботливые друзья помогут оступившемуся, плохие — погубят и присущее тебе совершенство [Там же, 718—734]. В таком же духе выдержаны рекомендации приобщать друзей лишь к тому, что способствует произрастанию добродетели [Там же, 748—749], не искать у друзей приятного для слуха, но только истинного [Там же, 735], не прощать им противозаконных поступков [Там же, 974—978], наконец, призыв хвалить друзей в их отсутствие [Там же, 761—765]. Перерастание дружбы из этической ценности в социальную категорию не произошло. Вхождение социальной группировки «императорские друзья» в тематику «княжеских зерцал» случится чуть позже, при императоре Василии I (см. об этом ниже). Едва ли приходится думать, что за какие-то 15 лет, разделяющие время написания Послания Фотия и «Учительных глав» Василия, ситуация в византийском обществе изменилась настолько, что «императорские друзья» вдруг стали реальностью общественной жизни империи. Возможно, на отношении Фотия к друзьям как возможной социальной опоре сказался опять-таки его личный социальный опыт и сознание собственной родовитости, не оставлявшие места для признания социальной весомости категории императорских или княжеских друзей, соперничавших, кстати сказать, в социально-политической действительности с другой социальной группировкой — родичами императора.
Примечания
1. В речи Юстина II упоминается лишь одна социальная группа византийского общества (стратиоты), заботу о которой император возлагает на своего преемника. См.: Чичуров И.С. Место «Хронографии»... С. 66. Встречающееся там же деление общества на имущих и неимущих основано на юридическом (имущественном) критерии и не отражает социальной структуры общества.
2. Однонаправленность социальной связи император—подданные в политической мысли VIII — начала IX в. уже отмечалась нами. См.: Там же. С. 68—69.
3. Там же. С. 66—67.
4. Там же. С. 68.
5. Там же. С. 66.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |