Александр Невский
 

Русские источники

Восприятие и оценка того или иного исторического периода и степень достоверности наших знаний целиком зависят от полноты источников и от их анализа.

Источников, освещающих Киевскую Русь IX—XII вв. много, и они весьма разнообразны по характеру. Это прежде всего летописи, написанные в отличие от хроник многих стран, на родном русском языке; это многочисленные археологические источники, позволяющие восстановить характер поселений, хозяйство, ремесло, расселение племен; это свидетельства иноземцев, описывавших Русь по собственным наблюдениям. К этому следует еще добавить русские былины, дающие в поэтической форме народную оценку событий и исторических лиц, а также неоценимые юридические источники («Русская Правда» и др.), являющиеся основой познания социальной структуры государства.

Общему обзору письменных источников как русских, так и иностранных, посвящена работа акад. М.Н. Тихомирова, одного из крупнейших знатоков источников1. Весь ход развития советской источниковедческой науки подробно и объективно прослежен в интересном коллективном труде ленинградских историков под редакцией В.В. Мавродина2. Многие виды источников будут рассмотрены в дальнейшем в связи с теми разделами исторической жизни Киевской Руси, изучение которых опирается на тот или иной вид источников.

Особого рассмотрения сверх упомянутых общих обзоров потребуют три раздела источников, при анализе которых высказываются противоречивые мнения: 1) ранний этап русского летописания и историческая концепция Нестора; 2) былины; 3) восточные (арабо- и персоязычные) географические сочинения.

Летописи. Нестор

Русские летописи представляют собой примечательное явление во всей европейской средневековой литературе. Написанные на родном языке народа, являвшемся в то же время и государственным языком, они читались и переписывались 600 лет, подробно повествуя о больших и малых делах прошлого. Светильник, зажженный первыми безвестными летописцами, сначала очень скудно озарял темную глубь отдаленных веков, но, разгораясь, постепенно осветил нам тысячи исторических деятелей, сотни сражений, походов, осад, постройку городов, оборону от половцев, наводнения, пожары, создание произведений искусства, борьбу лукавых царедворцев, народные восстания, церковные споры, живые речи и письма русских людей XI—XVI вв.

Конечно, этот свет проникал не во все. уголки русской жизни, летопись не адекватна самой жизни, во-первых, потому, что знакомит читателя далеко не со всеми разделами жизни русского общества, а во-вторых, потому, что каждый из летописцев воспринимал и отображал события неизбежно субъективно.

Субъективизм летописцев заставляет нас рассматривать летописи как источник лишь после того, как будет выяснена классовая и политическая позиция каждого летописца, его историческая концепция.

Летописцами были горожане, дружинники, монахи, попы, игумены придворных монастырей, знатные бояре и даже князья. Много раз менялась манера летописания: от кратких записей по одной строке в год переходили к пространным повестям, а затем стали вписывать в летопись дневники княжеской жизни.

Старые летописи переделывались, дополнялись или сокращались, редактировались; их приноравливали в позднейшее время к своим вкусам и политическим симпатиям. Из нескольких летописей средневековые историки делали «летописный свод», своеобразную хрестоматию разных исторических сочинений.

В XI в. свод делался из разновременных, продолжавших одна другую летописей. В XII в. появились своеобразные своды, составленные из одновременных летописей разных княжеств, дающих в совокупности интереснейшее освещение одних и тех же событий разными людьми с разных позиций.

Летописи-хроники, летописные своды, повести, включенные в летописи, вплетались друг в друга, переделывались, переписывались в разных комбинациях и сочетаниях. Дошедшие до нас поздние списки представляют собой причудливое переплетение разных эпох, разных мыслей, разных тенденций, разных литературных стилей. Безвозвратно прошло то время, когда историки черпали из летописной сокровищницы и, пренебрегая этими различиями, цитировали без разбора отдельные фразы: «летопись говорит...», «летописец сказал...» Такого общего котла летописных сведений нет, летописью можно пользоваться только после того, как будет со всей доступной нам четкостью определено происхождение нужного нам отрывка, когда в результате анализа проступят хотя бы контурные очертания воззрений и убеждений автора.

Мы можем сейчас использовать летопись как исторический источник лишь потому, что многие десятки русских ученых на протяжении двух веков тщательно и осторожно распутывали сложный клубок летописных, переплетений3.

Как высокая вершина возвышается среди знатоков летописного дела А.А. Шахматов. Он единолично расположил в строгой системе колоссальный разновременный материал множества списков, сопоставил их между собой и воссоздал все этапы переделок, копирования, редактирования текстов, угадывая протографы, воскрешая контуры исчезнувших летописей4.

Титаническая работа над сотнями тысяч фактов в сочетании со смелым построением необходимых для науки гипотез позволили Шахматову, во-первых, убедительно показать разновременность и сложность состава дошедшего до нас летописного фонда.

Во-вторых, Шахматов тоже очень убедительно поспорил с пушкинско-карамзинской характеристикой летописца: взамен образа Пимена, бесстрастного и беспристрастного, почти равнодушного наблюдателя, Шахматов дал образ живого участника политической борьбы, писателя-полемиста, находившегося в самом водовороте событий и стремившегося повлиять на них. В-третьих, Шахматов оставил нам большое наследство в виде научных реконструкций исчезнувших летописей. Он сам предостерегал от фетишизации этих гипотетических текстов, подчеркивая их условный характер, но, как выяснилось, наука не может полностью обойтись без этих реконструкций. Они позволяют понять ход развития русской исторической мысли и уточнить дальнейшими исследованиями отдельные звенья.

Работы советских исследователей внесли много нового и значительно раздвинули рамки изучения летописей. Шахматовские положения критиковались или развивались далее; во многих вопросах исследователи шли в неразработанные области. Шахматов успел за свою сравнительно короткую жизнь заняться преимущественно текстологической стороной, первичным приведением материала в стройный вид. Советские ученые смогли расширить исторический подход к теме, полнее обрисовать историко-политическую роль древнерусского летописания.

Советские историки и литературоведы много и плодотворно работали над необъятным летописным материалом, который Шахматов не только привел в порядок, но и так «перепахал» его, что стали видны самые различные его пласты, требовавшие дальнейшего изучения.

В 1920—30-е годы над летописями вообще и над «Повестью временных лет» работали М.Д. Приселков, Н.К. Никольский. В 1940-е и 1950-е годы летописанием занялись с разных точек зрения Б.Д. Греков, М.Н. Тихомиров, Д.С. Лихачев, И.П. Еремин, Л.В. Черепнин5. Особенно интенсивно разрабатывалось русское летописание в последние два десятилетия. К этому времени была издана полная «Библиография русского летописания», составленная Р.П. Дмитриевой, охватившая литературу XVIII—XX вв. по 1959 г. включительно6. Над текстологическим и историческим анализом летописей работали: А.Н. Насонов, Б.А. Рыбаков, Ю.А. Лимонов, А.Г. Кузьмин и ряд других исследователей7. В 1975 г. вышел первый серьезный историографический обзор исследований, посвященных «летописеведению», написанный В.И. Бугановым8. Критическое рассмотрение зарубежных работ над русским летописанием дал И.П. Шаскольский9.

Несмотря на большое количество исследований, посвященных древнерусскому летописному делу, историками и филологами еще далеко не исчерпаны все связанные с ним вопросы: недостаточно изучен язык разных частей летописи, мало изучены миниатюры, сопровождающие текст, еще не полностью раскрыто значение разных летописей в истории русской общественной мысли.

Самым трудным и спорным является определение начала русского летописания. Если говорить о летописях — исторических сочинениях, имеющих определенную концепцию, то, очевидно, такие сочинения появились не ранее конца X в.

Но вполне возможно, что краткие хроникальные записи, самая идея фиксации исторических событий (а следовательно, и отбор их для записи) возникли значительно раньше.

Глубже всех попытался заглянуть в истоки русского летописания И.Е. Забелин. Он обратил внимание на краткие летописные заметки 864—867 гг., сохранившиеся в составе Никоновской летописи. «Несмотря на то, — писал Забелин, — что отметки находятся только в переработанном летописном сборнике XVI в., они заключают в себе столько достоверности, что нет и малейших оснований отвергать их глубокую древность»10.

Далее Забелин называет эти заметки киевскими и высказывает мысль, что их записывали грамотники-христиане, жившие в Киеве. Такое краткое погодное летописание могло быть связано с пасхальными книгами, святцами, синодиками; образцом их могли быть «летописцы вкратце».

«У собирателя Никоновской летописи находились в руках древнейшие подлинники подобных кратких летописцев», — заключает Забелин. Важность этой темы о первых летописных записях заставляет нас тщательно проверить все данные о них.

Предположение Забелина о том, что в составе компилятивных исторических трудов XVI в. могут содержаться отрывки из первоначальных летописных записей, не аргументировано самим автором, но и не опровергнуто теми, кто не разделял этого взгляда, — оно было просто забыто.

Повторяемость выписок из византийских источников, запутанность хронологии и недоверие к составителям, людям XVI в., века исторических легенд и «ухищренных словес», были, очевидно, причиной забвения плодотворной гипотезы. Подозрение, что сотрудники митрополитов Макария и Афанасия могли сами придумать подробности киевской жизни IX в., нужно отвести сразу: во-первых, в XVI в. придумывали пышнее, цветистее, многословней, а во-вторых, для создания легенд должна быть какая-то цель; легенды приходят на помощь тогда, когда нужно провести определенную тенденцию, а достоверных фактов для этого мало, и историку приходится «сплетать словеса».

Ничего подобного в интересующих нас отрывках нет. По форме эти записи очень лаконичны: «В лето 6372 г. Убиен бысть от Болгар Осколдов сын»11. Кому в эпоху Грозного могло понадобиться придумать такую ни с чем не связанную подробность?

Следует сказать, что сумма записей IX в. является как бы антитезой господствующим взглядам XV—XVI вв., когда варяг Рюрик был незаслуженно возвеличен, когда искусственно создавали «династию» Рюриковичей и вразрез с источниками XI в., начинавшими счет князей с Игоря Старого («Похвала Иакова мниха»), Игоря сделали сыном Рюрика.

В XVI в. русские историки приступили к созданию исторических трудов нового типа, потребовавших привлечения большого количества новых источников по всемирной (преимущественно византийной) истории и большой источниковедческой работы. Трудности, связанные с розысками и научным согласованием разновременных и разноязычных документов и книг, очень красочно описаны одним из составителей такого хронографа.

«Во многи и долговременныа труды внидохом, еже избрати ото многих летописных и бытийских книг нужнейшаа и добрейшаа и совокупити воедино — зане же те книги вси о едином пишут, а во всех многаа рознь: тот то оставил, а ин — ино. И за величество тех книг неудобно есть их стяжати...

...Получих таковыа книги, начах таковое дело и многа лета в сих упражняася и встерзаа от многих летописных книг добрейшаа, яко же цветы некиа и совокупляа воедино... мног же подъях труд за разгласив речей в тех книгах, изыскуя праваа и за разгласие многих словиц. ...не постави в грех, елико, неразумиа ради, речи силу премених или за неудобь разумныа, старыа и иностранныа речи»12.

Этот трудолюбивый историк с трудом приобретал необходимые книги, так как занят был «рукоделием, еже стяжати чим живот кормити». В другой рукописи описываются трудности источниковедческой работы по анализу дат и хронологических перечней: «то разногласие в числах летописных от преписующих бысть». «Долгого ради времени пишемая стираются и незнаема бывают».

Далее приведены конкретные примеры: если у буквы «Т» сотрется одна черточка, то нельзя определить, было ли здесь «Т» или «П»; если сотрется верхняя черта у «П», то нельзя узнать, что здесь было — «П» или «И», и цифру 300 можно принять за 80, а 80 за 813.

Московские историки XVI в. извлекли из архивов такие источники, которые в XIX—XX вв. стали достоянием русской византинологии (например, предметом исследований акад. В.Г. Васильевского), в том числе «Беседы патриарха Фотия», «Житие Дмитрия Солунского», «Житие Стефана Сурожского» и др. При этом они, возможно, натолкнулись и на неизвестные нам греческие и древнерусские источники.

Даты событий в русских летописях поставлены от такого мифического библейского эпизода, как «сотворение мира» богом. По одним расчетам это происходило за 5508 лет до другой, тоже мифической (но принятой нами в настоящее время), точки отсчета — «рождества Христова». По другим расчетам интервал между этими точками равнялся не 5508 годам, а ровно 5500. Поэтому при переводе русских летописных и византийских дат на современное летосчисление легко может быть допущена ошибка, если мы не знаем, какая именно эра счисления положена в основу14.

Привнеся необходимые поправки, мы можем следующим образом представить себе тот уникальный летописный листок, который историки XVI в. включили в свою новую («Никоновскую») летопись.

6372 г. (872 г.) Убиен бысть от Болгар Осколдов сын.

6373 г. (873 г.) Того же лета воеваша Асколд и Дир Полочан и много зла сотвориша.

6375 г. (875 г.) Възвратишася Асколд и Дир от Царяграда в мале дружине и бысть в Киеве плачь велий. Того же лета бысть в Киеве глад велий. Того же лета избиша множество Печенег Осколд и Дир. Того же лета избежаша от Рюрика из Новагорода в Киев много новгородцких мужей15.

Приведенные выписки интересны не только своей фактической стороной (бегство новгородцев от варягов в Киев, походы на печенегов, полочан, на Византию), но и тем, что свидетельствуют об очень раннем начале киевского летописания — на рубеже третьей и четвертой четверти IX. К этому интереснейшему источнику придется обратиться вновь при рассмотрении исторических событий IX в.

Какие-то лаконичные отрывочные записи велись, вероятно, и в дальнейшем, на протяжении X столетия. В самом конце X в., в 997 г., в расцвет княжения Владимира I был создан первый летописный свод, вобравший в себя и краткие годичные записи, и сведения из византийских хроник, и придворную эпическую поэзию (не былины), и припоминания самого летописца и его современников, и отдельные сказания, записанные в X в.16

Местом составления первого летописного свода могла быть кафедральная митрополичья Десятинная церковь в Киеве (настоятелем которой был Анастас Корсунянин) или кафедра заместителя (викария) митрополита белгородского епископа. Белгород расположен на рубеже земли Древлян, и это может объяснить известные симпатии к древлянам, проглядывающие в описании мести княгини Ольги древлянам17.

Составление свода, его окончание могло быть приурочено к съезду епископов, происходившему в Киеве около 996—997 гг. и занимавшемуся разными юридическими делами (отмена вир за убийство, возможно, церковный судебный устав).

В Никоновской летописи, правда в сильно перепутанных заметках, дважды дело учреждения епархий и установления церковных властей в русских землях связано с именем не только Анастаса Корсунянина, но и Добрыни: в 990 г. будто бы митрополит отправился в Новгород «з Добрынею дядею Володимеровым и с Анастасом»; в 991 г. такое же путешествие было предпринято на другую далекую окраину с «четырма епископы... и з Добрынею и со Анастасом»18. Быть может, в этом сопряжении имен херсонесского церковника, ставшего видным лицом в Киеве, и Добрыни, заступившего место таких мажордомов, как Свенельд и Блуд, отразилось действительное участие Добрыни, крупного государственного деятеля, в первоначальной организации церковных дел?

Летопись всегда рассматривалась как дело государственное. Вполне возможно допустить, что дядя и воспитатель Владимира, Добрыня, был причастен не только к созданию некоторых эпических былин — произведений тех лет, но и к созданию первой сводки разнородных материалов по истории Киевской Руси. Допущение, что Добрыня имел какое-то отношение к первой государственной летописи Киева, облегчит нам в дальнейшем понимание первой летописи Новгорода, составленной не без участия сына Добрыни Константина и основанной на Киевском своде 997 г.

Участие церковных и княжеских кругов Киева, с одной стороны, и древлянско-белгородских кругов, с другой, вполне объясняет нам двойственность летописного свода и наличие в нем некоторых противоречий, особенно, когда речь шла о более отдаленных временах.

Составление свода представляется коллективным делом 992—997 гг., к которому были привлечены и настоятель Десятинного собора Анастас (не забывший себя на страницах летописи) и безвестный белгородский автор, близкий к Святославу Древлянскому, каждый со своей суммой источников и записей. Не исключена возможность того, что интересы великокняжеского дома были представлены Добрыней, также не забытым этой летописью и ярко обрисованным ею в качестве полководца и умного государственного мужа.

Первый Киевский летописный свод, история князя Владимира и его предшественников — смелая и интересная попытка первого исторического обобщения полуторавековой жизни Киевской Руси.

В этом своде много шероховатостей, отдельные его части плохо пригнаны друг к другу, обнаруживая швы между разными отрезками и противоречивые тенденции разных авторов или источников. Но в целом — это великолепное, полнокровное и красочное произведение, неожиданно сложное и интересное для X столетия. Отдельные недочеты свода 997 г. не мешают нам воспринимать ценность этого широкого исторического полотна, как ошибки в перспективе средневековых художников не мешают нам любоваться их фресками.

Владимиров летописный свод и Владимиров цикл былин — два одновременных монументальных исторических произведения, с разных позиций, но одинаково восторженно отразивших героическую эпоху строительства огромного государства, эпоху борьбы с могучим степным противником.

Былины дают нам народную оценку событий и лиц, а летопись знакомит с придворными оценками, с книжной культурой, дружинным эпосом и также с народными сказаниями.

Прогрессивность раннефеодальной империи очень явно ощущается в совпадении исторической оценки эпохи Владимира (князя, опиравшегося на широкие народные круги, занятого патриотической борьбой, князя, отказавшегося от варяжских наемных отрядов) как в феодальной исторической литературе, так и в народном былинном эпосе.

На протяжении XI в. летописи велись и в Киеве и в Новгороде («Остромирова летопись»): Продолжалась и практика составления летописных сводов, выражавшаяся в отборе и переписывании старого материала за несколько столетий, к которому присоединялась хроника последних лет, быть может, написанная самим составителем свода.

Со времен А.А. Шахматова предметом обсуждения историков являются такие предположительно выделяемые летописные своды:

Свод 1073 г. Киево-печерского игумена Никона.

Свод 1093 г. Условно приписываемый Киево-Печерскому игумену Ивану.

Но несомненно, что наиболее полным, наиболее концепционным и интересным для нас является тот летописный свод, который снабжен обширным историческим введением — «Повесть временных лет» — и связан с именем монаха того же Печерского монастыря в Киеве — Нестора. Следует оговориться, что под «Повестью временных лет» историки и филологи очень часто подразумевают не только вводную (недатированную) часть, но и примыкающую к ней летопись, содержащую описание событий 860—1110 гг. Для устранения разноречий следует принять такое понимание, объединив под одним названием и введение и летописный свод.

В средневековой европейской и восточной литературе трудно найти другое историческое произведение, которое пользовалось бы в своей стране таким же неизменным уважением и широким распространением, как русская «Повесть временных лет».

Она создавалась в Киеве почти одновременно с «Пространной Русской Правдой», когда Киевская Русь, достигнув своего наивысшего развития, готовилась дать жизнь полутора десяткам новых государств. Юридический кодекс и свод исторических знаний о Руси просуществовали пять столетий после своего создания. От летописных сводов разных русских княжеств XII—XIII вв. до труда Татищева в XVIII в. «Повесть временных лет» открывала собой изложение русской истории. Уже в XV в. русского историка восхищала разносторонность и правдивость автора «начального летописца киевского, иже вся временнобытьства земельская необинуяся показуеть» и пишет «не украшаа пишущаго» (т. е. описываемого)19.

Для историков XVIII—XX вв. «Повесть временных лет» и в особенности ее вводная часть, посвященная вопросам, «откуда есть пошла Руския земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуда Русская земля стала есть», служила основным источником, важнейшим материалом для построения тех или иных концепций ранней русской истории. Противоречия различных частей летописи, написанных разными лицами, порождали противоречия во взглядах позднейших историков; ошибки киевских монахов XII в. порождали ошибки исследователей спустя восемь столетий. Сложность и запутанность текста нередко открывала дорогу тенденциозным толкованиям; недаром и норманисты и антинорманисты одинаково ссылались на летопись.

Завершение «Повести временных лет» падает на 1110—1118 гг., полные разных событий: крестовый поход русских князей на половцев в 1111 г., смерть великого князя «сребролюбивого» Святополка, народное восстание в Киеве в 1113 г., приглашение киевским боярством давнего соперника Святополка Владимира Мономаха в обход династического старшинства и утверждение Мономаха в Киеве. Летописцам трудно было угнаться за событиями и сохранить плавную непрерывность изложения. В 1116 г. игумен Выдубицкого монастыря Сильвестр окончил написание летописи, доведенной до февраля 1111 г. Пять лет ушло у него на переписку (с некоторыми добавлениями) чьего-то труда. Продолжение летописи состоит из статей, возможно, написанных разными авторами, со своими диалектальными формами каждый. Дело осложнялось тем, что основная часть летописи, переписанной Сильвестром, компоновалась и писалась в Киеве при князе Святополке и должна была освещать события с позиций этого князя, упорно враждовавшего с Мономахом. Когда же великим князем стал Мономах, то старая летопись потребовала обновления и устранения тех ее строк, где Владимир был описан враждебно. В главном культурном центре Киева — в Печерском монастыре — упорно держалась традиция, что главную русскую летопись написал «черноризец» этого монастыря Нестор. В переписке двух видных церковников начала XIII в. епископа Симона и Поликарпа дважды поминается «Нестор, иже написа летописец», «блажены Нестерь в летописци написа...» К сожалению, здесь не указано, какую именно летопись и в какое время написал Нестор20.

А.А. Шахматов предложил следующим образом распутать сложный клубок взаимопереплетенных летописных записей 1110—1118 гг., предположив существование трех редакций:

1. Нестор Печерский (летописец Святополка) завершил труд в 1113 г., доведя его до 1112 г.

2. Сильвестр Выдубицкий (летописец Мономаха) завершил труд в 1116 г., доведя его до февраля 1111 г.

3. Неизвестный автор (летописец Мономаха и его сына Мстислава) завершил труд в 1118 г., доведя его до 1117 г.21

Несмотря на ряд сомнений и разногласий среди ученых, удобнее всего для понимания исторической концепции летописца называть его Нестором (учитывая некоторую условность атрибуции) и считать его деятелем конца XI — начала XII в.

Участие трех или четырех авторов в оформлении «Повести временных лет» привело к путанице, изъятию отдельных кусков, вклиниванию новых вставок, перемещению разных мелких фрагментов текста. Воспринимать текст в том виде, в каком он донесен до нас переписчиками разных веков, нельзя без специального анализа. С точки зрения исторической концепции для нас особенно важен вводный раздел «Повести». В основу анализа положен текст, изданный А.А. Шахматовым в 1916 г.; он разбит на строки, указаны разночтения и, что немаловажно, снабжен отсылками к иноземным сочинениям, использованным летописцем.

Ставя перед собой трудную задачу реконструкции первоначального текста летописи Нестора в ее вводной части, названной им «Повестью о минувших годах», мы должны гарантировать себя, в пределах возможного, от субъективного толкования текста. Поэтому начинать рассмотрение текста нужно не с установления противоречий во взглядах и оценках между тремя участниками труда, а с чисто формальных признаков: перебоев в тексте, грамматической несогласованности, анахронизмов, разрывов одного и того же рассказа, перестановок и т. п. И только лишь после установления отдельных кусков текста и «швов» между ними можно будет приступить к определению авторов отдельных частей и к восстановлению первоначального порядка Несторова текста. В следующем далее текстологическом анализе сознательно не употребляются имена Нестора или Сильвестра. До поры до времени авторы отдельных кусков должны остаться безымянными.

Ввиду единства вводной, недатированной части в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях примем в качестве основного текст Лаврентьевской в известном издании А.А. Шахматова и приступим к отысканию «швов». Ссылки будут даваться в тексте; первая цифра обозначает страницу, вторая — строку.

§ 1. Первым параграфом «Повести временных лет» является рассказ: о разделе земли после всемирного потопа между сыновьями Ноя Симом, Хамом и Иафетом.

Отягощенный длинными списками ближневосточных и средиземноморских стран, взятыми из хронографа и «Хроники» Георгия Амартола, этот параграф подводит читателя к месту Руси в мировой географической системе, как она рисовалась средневековому книжнику.

Первым нарушением логики изложения можно считать фразу летописца:

«В Афетове же части седять Русь, Чудь и вьси языци...» (3; 10).

Далее следует перечень четырнадцати финно-угорских и балтийских народов (3; 10—12). По какому принципу он составлен — неизвестно. Если это — соседи Руси, то данный перечень очень неполон — здесь нет, например, ятвягов, печенегов, половцев, черных болгар, корелы и др. Загадочные слова «вси языци» требуют разъяснения, которого в этом месте летописи нет.

Анализируя этот отрывок, мы должны обратить внимание на очень близкий перечень народов (10; 16—19), озаглавленный так: «А се суть инии языци иже дань дають Руси»; перечень открывается чудью, а далее в том же порядке идут те же народы, что и в первом случае.

Представляется очень убедительным, что в первоначальном тексте о принадлежности Руси к «Афетовой части» было сказано почти так же кратко, как и о славянах. В этом параграфе, посвященном трехчленному делению всей населенной земли, многочисленные славянские племена, о которых летописец в следующем параграфе говорит очень подробно, обозначены всего лишь одним словом — «словене».

О Руси, истории которой посвящена вся «Повесть», здесь было сказано, вероятно, так:

«В Афетове же части седять Русь и вьси языци, иже дань дают Руси».

Полный же перечень полутора десятков племен, подвластных Руси, уместнее было дать не в этом вводном параграфе, а там, где должна была идти речь о составе Руси-государства, где перечислялись как славянские, так и неславянские племена, входившие в состав Руси (см. 10; 14—20).

§ 2. Вторым нарушением логики изложения является отрывок, посвященный описанию народов вокруг Балтийского моря и народов Западной Европы (3; 12 и 4; 1—7). Он начинается ничем не оправданным противопоставлением поляков, пруссов и чуди каким-то другим народам:

«Ляхове же и Пруси и Чюдь приседять к морю Варяжьскому; по семуже морю седять Варязи семо к въстоку до предела Симова; по тому же морю седять к западу до земле Агляньскы и до Волошьскы» (3; 12.14; 1—3).

Совершенно непонятно, почему здесь выделены именно эти три народа; непонятно, почему Чудь попадает в описание вторично. Если автор хотел дать здесь особое описание народов, населяющих берега Балтики, то почему здесь нет Корси, Либи, Зимеголы, Суми, Еми, живших на берегах того же Варяжского моря и поименованных в соседнем списке? Как могло возникнуть противопоставление: одни народы сидят в Афетовой части, а «Ляхове же и Пруси и Чудь приседять к морю Варяжьскому»? Такую грамматическую несогласованность можно объяснить, только допустив, что текст «Ляхове же...» является вставкой. Далее в летописи мы много раз встретимся с обрывками географического описания, которое, к сожалению, не собирается из этих отрывков в полном виде. Очевидно, из этого источника и вставлена кем-то фраза о Поляках, Прусах и Чуди и о Варягах. Механическое внедрение ее в текст летописи объясняется чьим-то стремлением подробнее осветить географию Прибалтики, Скандинавии и Западной Европы22. Относить ее к первоначальному тексту нельзя.

Такой же характер дополнительной вставки носит и следующий отрывок, начинающийся словами:

«Афетово бо колено и то: Варязи, Свен, Урмане, Гъти, Русь, Агляне, Галичане...» и т. д. (4; 4—7).

Во-первых, терминология здесь предваряет изложение — говорится о «колене Афетовом», о «племени Хамовом», т. е. о потомках библейских персонажей, тогда как речь о потомках пойдет несколько ниже.

Во-вторых, нельзя не отметить и различия терминологии — в основном списке говорится о географическом подразделении Афетовой части, а здесь изложение переводится в иную плоскость, и речь идет о генеалогической связи народов с Иафетом.

Кроме того, давно уже обращалось внимание на то, что Русь здесь упомянута вторично и поставлена в списке между готами и англами, т. е. среди северных германско-скандинавских народов, где никто не знает народа с таким именем.

Все вместе взятое заставляет считать эти строки вставкой, дополнявшей описание Варяжского моря. Автор этой вставки обнаруживает хорошее знание географии Западной Европы; обойдены здесь только славянские народы. Очевидно, автор этого отрывка писал его, зная, что по соседству в тексте подробно говорится не только об одних ляхах, но и обо всех других славянских народах.

К более подробному рассмотрению этих интересных вставок по существу мы вернемся в дальнейшем.

§ 3. Грубым нарушением последовательности изложения является известный рассказ о поселении славян на Дунае (5; 10—18).

Приведем этот текст, разбив его на отдельные отрывки.

А1 «От сих же 70 и дъвою языку бысть язык Словеньск; от племене же Афетова нарицаемии Норици, иже суть Словене» (5; 7—9).

Б1 «По мънозех же временех сели суть Словене по Дунаеви, къде есть ныне Угърьска земля и Българьска» (5; 1—10).

А2 «И от тех Словен разидошася по земли и прозвашася имены своими, къде седьше на которомь месте...» (5; 11—16).

Б2 «Волохом бо нашьдшем на Словены на Дунаискыя и седъшем в них и насилящем им» (5; 16—17).

А3 «Словене же ови, пришьдъше, седоша на Висле, и прозъвашася Ляхове...» (5; 17—18).

Б3 «Словеньску же языку, якоже рекохом, живущю на Дунаи, придоша от Скуф, рекъше от Козар рекомии Българе, и седоша по Дунаеви, и насильници Словеном быша...» (11; 1—3).

Связный и целостный рассказ о судьбах славян, поселившихся на Дунае (отрывки Б4, Б2, Б3), оказался разбитым на части, и эти части вкраплены в текст, описывающий более ранние времена. Продолжение мысли летописца о расселении славян после того, как бог «смеси языки и рассея по всей земли» (отрывки А1, А2, А3), оказалось здесь искусственно отделенным от основного рассказа неудачно попавшей сюда фразой о продвижении славян на Дунай (отрывок Б4). Начало этой фразы не оставляет никаких сомнений в ее инородном, чуждом характере для данной части текста: «По мнозех же временех сели суть Словене». Весь смысл пересказа библейской легенды о вавилонском столпотворении в том и заключается, что летописец получал от господствовавшей в средневековой науке схемы исходную точку истории своего народа — бог рассеял народы по земле. И летописец детально описал, где и как расселились интересующие его народы. Для историка-монаха было немыслимым, чтобы исполнение божьей воли откладывалось на «мнози времена».

Прямое продолжение этой фразы о дунайских славянах (отрывок Б2) отделено от нее пятью строками текста, непосредственно продолжающими первоначальный рассказ о расселении после «разделения язык» (отрывок А2). Это тоже явное свидетельство нарушенности текста. Второй отрывок — о нападении волохов на дунайских славян (отрывок Б2) — также грубо рассекает повествование о расселении, как и отрывок Б1.

Установив искусственное расчленение первоначального текста о расселении славян в результате вавилонского столпотворения, мы видим, во-первых, что отрывки А1, А2, А3 представляют собой связный единый рассказ, а во-вторых, что и другая серия отрывков — Б1, Б2, Б3 тоже пронизана единством и логической связью, но только место этих отрывков (Б1 и Б2) не здесь, а где-то далеко впереди, где речь будет идти о конкретных событиях V—VII вв. на Дунае и где «Словены Дунайские» выделены в особую группу по географическому признаку — «Словене, иже седяху по Дунаеви» (11; 1—3; 25; 17).

§ 4. Незначительное отступление от выработанного стиля изложения можно отметить внутри текста о расселении славян. Так, обо всех народах сказано лишь одно — на какой реке они поселились. О словенах же новгородских сказано, что они построили Новгород. Даже применительно к полянам, история которых была, естественно, в центре внимания летописца, не сказано здесь ничего о постройке города. Это — первое упоминание русского города на страницах «Повести временных лет», и странно, что таким первым городом оказался не Киев, обозначенный в самом заголовке «Повести», а Новгород, Новый город, несомненно уступающий в старшинстве Киеву — «матери городов русских». Такое выпячивание Новгорода на первое место хорошо известно нам по новгородскому летописанию XI—XII вв.23 Делалось это довольно примитивно и неуклюже, но тем легче отделить основной текст от позднейших подправок, произведенных рукою новгородца.

На основании этого можно считать фразу «Словене же пришьдъше с Дуная, седоша около езера Илмеря и прозъвашася своим именьмь и сделаша град и нарекоша и Новъгород» (6; 7—9) сильно подправленной одним из редакторов, заинтересованным в выдвижении Новгорода на первое место. Заметим, что он имел дело уже с перекроенным текстом, в котором отрывок Б1 (о славянах на Дунае) уже находился в параграфе, посвященном расселению славян.

Для того чтобы упоминание о словенах не выделялось по стилю из всего текста, его нужно читать примерно так:

«Словене же еже седоша около озера Илмеря, прозвашася своим именем».

§ 5. В последнюю фразу рассказа о расселении вкралось несколько слов, совершенно неожиданных в этом месте:

«И тако разидеся Словеньскый язык; темь же и грамота прозъвася Словеньская» (6; 11—12).

Конец этой фразы явно относится к «Сказанию о грамоте славянской», помещенном в виде двух разобщенных отрывков значительно ниже.

§ 6. Вслед за отмеченной только что фразой идет еще одна, указывающая на перебои в тексте. Она повторяется в летописи три раза:

1. «Полям же живъшем особе по горам сим» (6; 13)24.

2. «Полям же живъшем о собе и владеющем роды своими...» (8; 13)25.

3. «Полям же живущем особе, якоже рекохом» (11; 19)26.

Логически связана с последующим текстом эта фраза только во втором случае, когда речь идет о жизни самих полян. Первый и третий случаи мы должны рассматривать как результат редакторской небрежности. Там, где эта фраза повторяется без логической связи с текстом, мы вправе ожидать каких-либо вставок, интерполяций, произведенных тем или иным редактором.

§ 7. Между первым и вторым упоминанием о «Полянах, живущих особе», помещено несколько отрывков, посвященных двум темам — географии речных и морских путей и легенде о путешествии апостола Андрея по Руси.

Первый отрывок повествует о знаменитом пути «из Варяг в Греки»:

«Бе путь из Варяг в Грьки и из Грьк по Дънепру, и вьрх Дънепра волок до Ловати, и по Ловати вънити в Илмерь езеро великое, из него же езера потечеть Волхов и втечеть в езеро великое Нево, и того езера внидеть устье в море Варяжьское; и по тому морю ити доже и до Рима, а от Рима прити по тому же морю ко Цесарюграду, а от Цесаряграда прити в Понт море, в неже вътечеть Дънепр река» (6; 13—20).

Во всей нашей литературе как научной, так и учебной, прочно установилось наименование Великого Днепровского пути, как пути именно из Варяг в Греки, т. е. с севера на юг, из Балтики в Причерноморье. А между тем порядок описания пути никак не соответствует такому наименованию.

Варяжская земля не только не являлась отправной, исходной точкой описанного здесь кругосветного европейского плавания, но она даже и не упомянута в описании маршрута. Есть только «море Варяжьское», а земли Варяжской нет даже в качестве промежуточного этапа. Конечно, в эпоху норманских походов и завоеваний нельзя отрицать знакомства норманнов с днепровским путем в Византию, но, выясняя точку зрения летописца, мы должны сказать, что это была точка зрения русского человека, определявшего этот маршрут не с севера, на юг, не из Скандинавии в Византию, а, наоборот, с юга на север, вверх по Днепру, через Ловать, Ильмень, Волхов и Неву. Больше того, мы можем сказать, что этот человек не новгородец, а южанин, для которого Днепр был ближайшим географическим ориентиром, тем естественным путем, с которого начиналось плавание27.

Исходя из всего отмеченного выше, следует признать, что заголовок отрывка о кругосветном плавании не соответствует его содержанию — в летописи нет пути «из Варяг в Греки», а есть только путь «из Грек».

Необходимо допустить, что слова «из Варяг в Греки» являются вставкой, нарушающей логику самого изложения. Без этой вставки отрывок приобретает стройность и логическую последовательность:

«...бе путь из Грек по Днепру и верх Днепра волок...» и т. д.

Здесь описывается путь от византийских владений на берегах Понта, «в неже втечеть Дънепр река».

Потребность в описании такого пути выяснится ниже, при рассмотрении легенды об Андрее.

§ 8. Непосредственно к описанию пути «из Грек» примыкает отрывок другого географического текста, построенный по другому принципу (6; 20.7; 1—9). Он логически продолжает рассказ о трех частях древнего мира, о «жребиях» Сима, Хама и Иафета, указывая, каким образом из Руси можно попасть в каждый из этих жребиев.

Отправной точкой здесь является не Греческая земля, а Русь, «Оковский лес» на Валдайской возвышенности, откуда три великих русских реки растекаются в разные стороны. Волга ведет из Руси в Болгарское ханство, в прикаспийские земли, в Хорезм, открывая путь еще далее на восток в «жребий Симов», т. е. в Персию, Аравию, Индию. Западная Двина в этом отрывке заменяет собой Волхов и Неву предыдущего отрывка (см. § 7). Именно по Двине идут из Руси «в Варяги, а из Варяг до Рима» по наезженным норманнами путям. Доведя своего читателя до Италии, автор этого отрывка не заставляет его возвращаться через Царьград и Понт, а открывает перед ним путь в Африку, к «племени Хамову».

К Греческой земле, начинавшейся на берегах Понта, вел Днепр, который «втечеть в Понтьское море трьми жерелы».

Рассмотренный географический отрывок существенно отличается от предыдущего: во-первых, здесь все подчинено описанию географии Руси, русских связей с Азией, Европой и Африкой, а там дан только путь из Греции через Русь. Во-вторых, здесь путь из Руси в Прибалтику указан по Западной Двине, а там — по сложной системе волоков, рек и озер (первый путь на 600 км короче второго). В-третьих, здесь указаны конечные направления — часть Симова, часть Хамова, а там дается маршрут объезда всей Европы с тем, чтобы возвратиться к тому же самому Днепру, с которого начато описание; практическое значение этого кругового маршрута неясно. В-четвертых, нужно отметить, что в обоих отрывках есть и повторения. Вывод можно сделать только один — отрывки принадлежат разным авторам, ставившим перед собой разные цели.

Второй отрывок завершается двумя примечаниями; Понтское море — «еже море словеть Русьское; по нему же учил святый Андрей, брат Петров, якоже реша» (7; 8—9). Оба замечания связаны с легендарным путешествием Андрея в Русь, а заключительные слова «якоже реша» с несомненностью говорят о перестановке текста, что давно уже отмечалось исследователями.

Нигде до сих пор в тексте «Повести временных лет» не было речи об апостоле Андрее, и ссылка на то, «как уже сказано», явно не на месте, так как легенда об Андрее помещена прямо вслед за этими словами.

§ 9. Легенда о путешествии апостола Андрея в землю полян (7; 11—20. 8; 1—12) является одним из самых убедительных доказательств наличия в летописи дополнений, сделанных другой рукой и не всегда сохранивших свое первоначальное место28.

В дошедшем до нас тексте «Повести временных лет» существуют два взаимоисключающих взгляда на вопрос о первом знакомстве славян с христианством; в одном месте (28; 11) утверждается, что «Словеньску языку учитель есть (апостол) Павьл», а в разбираемой сейчас легенде говорится об апостоле Андрее. Очевидно, два разных взгляда принадлежат двум разным авторам. К разбору этой стороны текста мы вернемся в следующем разделе, а сейчас отметим пропуски и перемещения отрывков.

Начало легенды, те необходимые вводные слова, которые должны были связать ее с основным текстом летописи, отсутствуют; начинается она со слов: «...Андрею учащю в Синопии...» Совершенно ясно, что этим словам первоначально предшествовали другие.

Соседство и текстовая связь легенды с разобранным выше описанием днепровского пути «из Грек» объясняются стремлением русского книжника во что бы то ни стало украсить первые страницы летописи рассказом об апостольской проповеди. Из всех двенадцати апостолов только об одном Андрее говорилось, что он проповедовал христианство «скифским» народам (имелись в виду племена Средней Азии). Но этому книжнику нужно было обойти серьезное географическое препятствие — известно было, что Андрей был в Синопе и оттуда отправился в Рим; нужно было отыскать такой вариант пути, который вел бы из Черного моря в Рим через Русские земли. Для этой цели очень удобным оказался тот географический отрывок, который повествует о связях Руси с частью Симовой, частью Хамовой и с Римом.

Однако мысль о широких связях Руси здесь должна была получить несколько иное конкретное выражение, так как отправной точкой является не Русь, а берега Понта. Так, по всей вероятности, и родился тот вариант описания пути по Днепру, где автор ведет читателя снизу вверх, с юга на север, от Понта к Варяжскому морю и затем уже приводит его в Рим. Описание пути «из Грек» было совершенно необходимо автору легенды об апостоле-просветителе Руси для того, чтобы показать своим читателям, что можно попасть из Синопа в Рим с заездом в Русские земли. Оказавшаяся не на месте фраза «якоже реша» дает нам право переместить отрывки таким образом, чтобы восстановить их первоначальную последовательность:

А «...Андрею учащю в Синопии и пришедшю ему в Кърсунь, уведе, яко ис Кърсуня близь устие Дънепрьское, и въсхоте поити в Рим (7; 11—13).

Б Бе [бо] путь из Грьк по Дънепру, и верх Дънепра волок до Ловати, и по Ловати вънити в Илмерь езеро великое, из негоже езера потечеть Волхов и вътечеть в езеро великое Нево, и того езера внидеть устие в море Варяжьское. И по тому морю ити доже и до Рима, а от Рима прити по томуже морю к Цесарюграду, а от Цесаряграда прити в Понт море, в неже вътечеть Днепр река (6; 13—20).

В Дънепр бо потечеть из Оковьскаго леса и течеть на полдьне... (далее идет описание волжского и двинского путей)... А Дънепр вътечеть в Понтьское море трьми жерелы, еже море словеть Русьское (6; 20.7; 1—9).

Г по нему же учил святый Андрей, брат Петров, якоже реша (7; 9—10).

Д И приде в устие Дънепрьское и оттоле поиде по Дънепру горе и по приключаю приде и ста под горами на брезе (7; 13—15).

Е Полям же жившем особе по горам сим (6; 13).

Ж И заутра въстав, рече к сущим с нимь учеником: «Видите ли горы сия? Яко на сих горах въсияеть благодать божия; имать град велик быти и церкви мъноги бог воздвигнути имать». И вошед на горы сия, благослови я, и постави крест и помоливъся богу, и сълез с горы сея, идеже послеже бысть Киев... (далее говорится о пути через землю словен новгородских в варяги и Рим; иронически описаны севернорусские бани)... Андрей же быв в Риме, приде в Синопию» (7; 15—20, 8; 1—12).

Отрывок Б очень хорошо (с точки зрения летописца) объясняет, почему Андрея, отправившегося из Синопа в Рим, соблазнило «устье Днепрьское».

Отрывок В, взятый, по всей вероятности, в готовом виде из географического описания Руси (может быть, из первоначального текста летописи?), еще более подкреплял аргументацию автора легенды.

Отрывок Г, пояснявший, что по берегам Русского моря учил один из апостолов — Андрей, принадлежит, без сомнений, к основному тексту легенды. Уже после того, как легенда попала в летопись, кто-то перепутал ее отдельные части и слова «якоже реша» (вполне уместные в предложенной мною реконструкции) оказались не на месте.

Место отрывка Е (о полянах) определено здесь весьма предположительно.

Отрывок Ж своим насмешливым тоном по отношению к новгородцам обличает руку южанина, незнакомого с северными банями.

§ 10. А.А. Шахматовым в его реконструкции текста «Повести временных лет» выделен рассказ о построении Киева, как заимствованный Нестором из Начального свода 1093—1095 гг.29

Выписке из более раннего свода предшествует отрывок фразы, явно находящийся не на месте:

«...иже и до сея братия бяху Поляне» (8; 14).

Рассказ о трех братьях — Кие, Щеке и Хориве — помещен далее, и поэтому здесь преждевременно говорить о «сей братии». По другую сторону выписки из свода игумена Иоанна находится дополнительное разыскание о князе Кие, произведенное летописцем для того, чтобы реабилитировать его княжеское достоинство и опровергнуть версию (очевидно, новгородскую) о простом «перевознике» (9; 10.10; 3).

§ 11. Вслед за рассказом о Кие помещено очень интересное и важное описание племенных княжений (10; 5—7), но оно резко перебито выписками из какого-то географического источника. Дело в том, что перечень племенных княжений не охватывал всего восточного славянства; в него не входила примерно половина восточнославянских племен. Это, очевидно, объяснялось специальным интересом летописца именно к этой половине племен, составившей впоследствии Русь в ее первоначальном виде30.

Перечислив самостоятельные княжения полян, древлян, дреговичей, словен, полочан, текст летописи переходит к описанию размещения других племен — описанию, составленному по другому принципу:

«И по сих брати дьржати почаша род их къняжение в Полях, а в Деревлях свое, а Дрьговичи свое, а Словене свое Новегороде, а другое (?) на Полоте, иже и Полочане (10; 5—7), от нихже (?) и Кривичи, иже седять на верх Волгы и на верх Двины и на верх Дънепра, ихже град есть Смоленск: туда бо седять Кривичи. Таже Север от них. А на Белеозере седять Весь, а на Ростовском озере Меря, а на Клещине озере Меря же. А по Оде реце, кде вътечеть в Волгу, язык свои Мурома и Черемись свои язык и Мордва свои язык» (10; 7—13).

В списке княжений мы снова чувствуем руку новгородца, который сделал исключение только для Новгорода, добавив его имя к Словенскому княжению. Труднообъяснимое дополнение к полочанам («а Словене свое Новегороде, а другое на Полоте»), быть может, связано с тем, что на эту фразу пришелся «шов» между двумя различными кусками текста; едва ли ее первоначальный вид был так двусмыслен. Ведь по прямому смыслу фразы в ее теперешнем виде нужно считать, что у словен было два княжения — одно в Новгороде, «а другое на Полоте». Очевидно, надо понимать так, что список княжений завершался полочанами, и слова «а другое» следует переводить «и еще одно» — полочане. Река Полота, очевидно, взята из географического перечня, строго придерживающегося в своем описании речных систем, тогда как в перечне княжений реки отсутствуют.

§ 12. Непосредственно за приведенной выше географической вставкой идет текст (10; 14—20) с утраченным, очевидно, началом, но чрезвычайно важного содержания. Это — перечень славянских племен, составляющих Русь, и неславянских (финно-угорских и балтийских) племен, платящих дань Руси. В отличие от предыдущего описания, занятого лишь указанием географических ориентиров, здесь в основу положен принцип политической принадлежности. Географическая вставка значительно менее полна, чем этот перечень: во вставке указаны только пять финских племен, а в перечне данников Руси, сверх того, еще девять разных племен.

В славянской части, идентичной перечню княжений, есть лишь одно отличие — после простого перечисления уже известных нам полян, древлян, дреговичей, новгородцев, полочан и северян здесь указаны «Бужане, зане седоша по Бугу, послеже же Велыняне». Эта фраза снова возвращается к принципу речных систем и, вероятно, относится к тому же географическому источнику, из которого черпался материал для ряда вставок31.

§ 13. Без всякой логической связи с предыдущим перечнем, но в несомненной связи с отрывками, помещенными много выше и повествующими о славянах на Дунае (см. § 3, Б1 и Б2), стоит известный рассказ о нападениях кочевников на дунайских славян и дулебов (11; 1—18). Эта вставка, вероятно, относится к первоначальному тексту, но на это место она попала при последующей обработке текста Нестора.

§ 14. После третьего упоминания «Полям же живущем особе» следует несколько разрозненных фраз, посвященных географии и этнической принадлежности ряда славянских племен (11; 19.12; 1—10). Обращает на себя внимание тематическая и даже грамматическая несогласованность отдельных отрывков между собой. Порядок и внутренняя логическая связь появляются лишь двенадцатью строками ниже, когда в летописи дается знаменитое этнографическое описание славянских племен.

Приведем эту часть текста, разбив ее предварительно на отдельные куски, связанные внутри единством:

А «Полям же живущем особе, якоже рекохом, сущим от рода Словеньска и нарекошася Поляне, а Древляне от Словен же и нарекошася Древляне.

Б Радимичи же и Вятичи от Ляхов. Бяста бо два брата в Лясех — Радим, а другыи Вятко; и прешедша, седоста: Радим на Сожю и прозвашася Радимичи, а Вятко седе с родомь своим по Оце, от него же прозвашася Вятичи.

В И живяху в мире Поляне и Древляне, и Север, и Радимичи и Вятичи.

Г ...Хорвати... Дулеби же живяху по Бугу, къде ныне Велыняне, а Уличи и Тиверьци седяху по Днестру, и приседяху к Дунаеви. И бе множьство их; седяху бо преже по Бугу и по Днепру оли до моря и суть гради их и до сего дне, да то ся зваху от Грьк «Великая Скуфь» (11; 19—20.12; 1—10) Имеяху бо обычаи свои...»

Каждый, из приведенных выше отрывков, во-первых, не связан логически с соседним, а во-вторых, не представляет и сам по себе законченного целого. Обращает на себя внимание пестрота терминологии:

Отрывок А— «нарекошася»;

Отрывок Б — «прозвашася»;

Отрывок Г — «ся зваху», «живяху» и «седяху».

Отрывок Д является повторением уже сказанного выше в разделе о первоначальном расселении славян и никак не связан с рассказом о злоключениях дулебов во времена аварского владычества.

(6; 2—3): «Такоже и ти Словене (отрывок А — «сущим от рода словеньска») прешедше седоша по Дънепру и нарекошася Поляне (отрывок А — «и нарекошася Поляне»).

(6; 3—4): «а друзии — Древляне, зане седоша в лесех» (отрывок А — «а Древляне от Словен же и нарекошася Древляне»).

Отрывок Б явно связан с рассказом о расселении славян и ведется в прошедшем времени. Древляне, северяне, радимичи и вятичи почти всегда объединены летописцем то как враги полян, то как мирные соседи, то как люди, живущие (в отличие от полян) «звериньским» образом. В перечне же расселившихся в Восточной Европе славян недостает из ближайшего окружения полян именно радимичей и вятичей. Очевидно, эта легенда о приходе Радима и Вятка первоначально находилась в разделе о расселении славян после вавилонского столпотворения или после упоминания древлян или же . после упоминания северян (см. 6; 4—10). В таком контексте становится понятным придуманное летописцем объяснение имен радимичей и вятичей от эпонимов — ведь в этом разделе давалось толкование племенных названий (полочане от реки Полоты, древляне от лесных древес, морава от реки Моравы).

Стоит отметить еще один формальный признак различия отрывков А и Б; если не делать между ними цезуры и читать подряд, то получится противопоставление: ляхи — не славяне, а это противоречило бы яркой и подробной картине деления всех славян на основные группы, нарисованной вначале. Там поименованы все основные подразделения ляхов32.

Отрывок В должен относиться к такому тексту, который упоминал бы все племена, «живущие в мире». Таким текстом является следующее далее описание свадебных и погребальных обычаев. Список племен и там и здесь одинаков, за одним только отличием: среди «живущих в мире» племен упомянуты и хорваты. Это не может не вызывать недоумений, так как хорваты далеко удалены от компактной массы днепровско-окских племен, составляющих этот список. Нигде в других местах летописи хорваты не упоминаются в сочетании с этими племенами. Следует обратить внимание на то, что следующий отрывок — Г посвящен как раз соседям хорватов, юго-западным славянским племенам дулебов, волынян, уличей и тиверцев.

Вероятно, слово «хорвати» оказалось на «шве», на месте сшивки двух кусков и посредством союза «и» оказалось привязанным не к последующему тексту о дулебах и их соседях (где, естественно, рассматривать прикарпатских хорватов), а к предыдущему куску текста о полянах и их соседях.

Отрывок Г в отличие от отрывка Б говорит не о давнопрошедшей поре расселения, а о географическом размещении племен. Считать этот отрывок, начинающийся с упоминания дулебов, географическим комментарием к рассказу о дулебско-аварских отношениях нельзя, так как в том рассказе Скифией названы Хазарские степи, а здесь Скифия — юго-западная часть славянских племен, земли которых простираются «оли и до моря». Нетрудно усмотреть прямую связь упоминания этих приморских славян в низовьях Днепра с легендой о святом Андрее — просветителе «скифов», поплывшем просвещать славян вверх по Днепру (см. § 9).

Если мы добавим к перечисленным племенам еще хорватов, то получим полный перечень юго-западных племен. Однако на этом своем месте этот перечень производит впечатление искусственно добавленного дополнения.

Рассмотренные все вместе отрывки А, Б, В и Г представляются попыткой предварить этнографическое описание восточнославянских племен общим перечнем их, с указанием их происхождения и географического размещения. Но перечень этот составлен из отдельных фраз, взятых из разных мест; часть взята из этой же летописи (Б и В), часть является повторением написанного (А), а часть (Г) взята из какого-то подробного географического описания, наличие которого у редакторов (а может быть, и у автора) летописи уже ощущалось и ранее (см. § 2).

§ 15. Описание славянских обычаев представляет собой образец целостного, почти ненарушенного рассказа, относящегося к первоначальному тексту. Большое дополнение, взятое из «Хроники» Георгия Амартола, отмечено Шахматовым (13; 16). Вполне вероятно, что от этого рассказа в процессе переделок и перекроек отскочили две фразы, которые очень хорошо связывают эту яркую этнографическую картину с еще более широкой картиной расселения всех славян; написав эти фразы в порядке их последовательности в летописи, но исключив вставки и перестановки, мы получим следующее:

«И тако разидеся Словеньскыи язык и живяху кожьдо со своимь родомь на своих местех, владеюще кожьдо родомь своимь, имеяху бо обычаи свои и закон отец своих и предания, кожьдо свой нрав...» и т. д. (6; 11.8; 14—16.12; 11).

§ 16. Вводная, недатированная часть исторического труда Нестора, которая, по всей вероятности, и называлась «Повестью временных лет», завершается обширной выпиской из более раннего свода (1073 г.) о неудавшейся попытке хазар подчинить себе Полянское княжение (16; 8—17).

Однако и в собственно летописной части, где события изложены по годам, есть некоторые отрывки, занесенные туда в процессе решительных и порой бесцеремонных переделок. Таково известное «Сказание о грамоте славянской» (25; 16—29), которое должно было быть помещено или при описании самых первых событий русской истории в середине IX в. или же во вводной части, предшествовавшей описанию отдельных событий. События, описанию которых посвящено «Сказание», происходили около 862—863 гг.; герои «Сказания» умерли: Кирилл в 869 г., Мефодий в 885 г., а «Сказание» помещено в летописи под 898 г. Следовательно, «Сказание о грамоте славянской» совершенно искусственно вставлено в летопись без какой бы то ни было связи с обрамляющим его с обеих сторон текстом. Целый ряд нитей связи тянется от «Сказания» к вводной части «Повести временных лет». Так, в рассказе о расселении славян уцелела фраза «темь же и грамота прозвася Словеньская» (6; 12).

В «Сказании» есть и излюбленная летописцем форма перечней народов: «Бе бо един язык Словеньск...» (25; 16—17).

Широкий интерес «Повести» к истории западных и южных славян, большое внимание к Моравской земле, где впервые появилась славянская грамота (с Моравы начинается список расселившихся славян) — все это говорит о заранее продуманной связи интродуктивной части летописи со «Сказанием о грамоте славянской».

Поэтому правильнее было бы рассматривать «Сказание» как логическое завершение вводной части. Средневековый историк-монах должен был поставить вопросы принятия христианства и начала богослужения на славянском языке в центре своего труда. «Сказание» завершало общеславянскую часть «Повести»; далее шли уже события собственно русской истории — «Летописец Русский» с отдельными справками из истории Болгарии и других славянских земель.

Исходя из уцелевших отрывков этого интереснейшего произведения, повествующего о событиях середины IX в., А.А. Шахматов назвал его «Сказанием о грамоте славянской», но следует обратить внимание на то, что важнейшее, с точки зрения средневековых книжников, событие — крещение славян — в уцелевших отрывках совершенно не отражено. А между тем крещение и западных славян, и болгар, и русов происходило в эти же годы. Право на богослужение на родном славянском языке, закрепленное славянской письменностью, было лишь частью общего процесса христианизации. Представляется, что русский средневековый историк, внимательно рассматривавший все этапы истории славянства в полном согласии с библейскими легендами о делении земли между сыновьями Ноя, о вавилонском столпотворении, не мог умолчать о таком событии, как принятие христианства. Отсутствие рассказа о крещении славян в «Повести временных лет» настолько странно и так не вяжется с общим духом этого широко задуманного труда, что мы вправе задать вопрос, не являлось ли «Сказание о грамоте» в своем первоначальном виде по существу «Сказанием о крещении Словен и о грамоте Словенской»?

Ответ на этот важный вопрос мы получаем в самом «Сказании», основная часть которого начинается словами: «Словеном бо живущем крьщеном...» (26; 4).

Из этого непреложно следует, что этой фразе должен был предшествовать рассказ о крещении славян. В сохранившейся части «Повести временных лет» этого рассказа нет; он отсечен и изъят из текста кем-то из редакторов. «Сказание», занимавшее важное место в летописи, оказалось обезглавленным.

Попытаемся рассмотреть все отрывки, связанные с вопросами «составления писмен» и «преложения книг» Кириллом, Мефодием и их учениками.

А.А. Шахматов относил к «Сказанию» все те места в летописи, где говорится о дунайских славянах и их судьбах (5; 10—20,6; 11—12.11; 1—5. 25; 6—19). Мне кажется, что нет необходимости каждое сведение о южных или западных славянах обязательно возводить к определенному и целостному литературному произведению. Как мы уже убедились, летописец на всем протяжении своего труда внимательно следил за судьбами всего славянства, показывая раннюю историю Руси на широком общеславянском фоне. Конечно, летописец должен был хорошо знать историю западных и южных славян и, возможно, действительно имел в своем распоряжении какие-то славянские источники, как предполагал Н.К. Никольский33.

Наибольшую осведомленность летописец обнаруживает для середины IX в. в делах Великоморавского государства, а для IX—X вв. — в делах Болгарского царства. По всей вероятности, источники этих сведений не ограничивались кругом материалов о Кирилле и Мефодий.

В трех случаях, когда Шахматов предполагает заимствование из «Сказания о грамоте славянской» (5; 10—20. 11; 1—5. 25; 6—17), это заимствование трудно доказать (см. выше § 3, 13).

Рассмотрим те отрывки летописи, которые следует связать с рассказом о славянской грамоте и богослужении.

В конце географического описания славянских племен сказано:

А «И тако разидеся Словеньскый язык. Темь же и грамота прозъвася Словеньская» (6; 11—12).

Б «Бе бо един язык Словеньск: Словене, иже седяху по Дунаеви их же преяша Угри, и Морава, и Чеси, и Ляхове, и Поляне, яже ныне зовомая Русь. Сим бо пьрвое преложены книгы Мораве, яже прозъвася грамота Словеньская, яже грамота есть в Руси и в Болгарех Дунайских» (25; 16—18.26; 1—3).

В «Словеном бо живущем крьщеном, кънязи их Ростислав, и Святополк, и Коцел послаша к цесарю Михаилу, глаголюще: «земля наша крьщена и несть у нас учителя...» (далее следует основной текст, повествующий о славянской миссии Кирилла и Мефодия) (26; 4—20. 27; 1—21. 28; 1—7).

Г «Темь же Словеньску языку учитель есть Андроник апостол, в Моравы бо доходил и апостол Павьл и учил ту. Ту бо есть Илурик, его же доходил апостол Павьл; ту бо беша Словене перьвое. Темь же Словеньску языку учитель есть Павьл; от негоже языка и мы ест, Русь; тем же и нам, Руси, учитель есть Павьл, понеже учил есть язык Словеньск и поставил есть епископа и наместьника по собе Андроника Словеньску языку» (28; 7—15).

Д «А Словеньск язык и Руськый един есть, от Варяг прозъвашася Русию, а пьрвее беша Словене; аще и Поляне зъвахуся, но Словеньска речь бе. Полями же прозъвашася быши, зане в поли седяху, а язык Словеньск бысть им един» (28; 15—7. 29; 1—2).

Отрывок А представляет собой отдельную фразу, оторвавшуюся от остального текста, и определить его первоначальное место невозможно.

Отрывок Б идет в тексте после рассказа о венгерских набегах, без всякой логической связи с ним. Конструкция первой фразы такова, что заставляет видеть в ней ответ или разъяснение каких-то вопросов, связанных с этнографическим составом славянства (бе бо). Стоит отметить обычную для вводной части летописи широту взгляда — автор дает определение всего славянского мира в эпоху «преложения книг»: Моравское государство, чехи, поляки, дунайские славяне, завоеванные венграми, поляне-Русь (как совокупность всех восточнославянских земель) и Болгарское царство. Отрывок Б очень близок к отрывку Д, где проводится та же самая мысль, что Русь, или поляне, является частью славянства, что русский язык относится к славянской ветви, что грамота, изобретенная для всех вообще славян, была в то же время и русской грамотой. Здесь явно ощущается то же стремление (пронизывающее всю «Повесть временных лет») связать историю полян-Руси с историей всего славянства от Эльбы на западе до Дуная на юге и до Волги на востоке.

Между отрывками Б и В есть тематическая связь, но нет связи грамматической. Отрывку В, как уже говорилось, должен был предшествовать рассказ о крещении славян (по крайней мере славян моравских). В содержании самого отрывка В важно отметить наличие иной концепции, чем та, которая изложена в легенде об апостоле Андрее. Здесь, в «Сказании о грамоте славянской», нет ни слова об апостольской проповеди непосредственно на Руси; автор представлял себе дело так, что только где-то на самом западном краю славянских земель, в Иллирии, учил апостол Павел. И, очевидно, не без воздействия этой идеи была создана другая легенда о том, что «ту бо беша Словене первое», что «Илурик» является как бы прародиной славян.

Апостол Павел является учителем Руси не непосредственно, а лишь в силу таких умозаключений:

1) Павел доходил в своих путешествиях до Иллирии;

2) в Иллирии жили славяне;

3) Русь есть часть «словенского языка»;

4) следовательно, учителем Руси является апостол Павел.

Второе, что следует отметить в «Сказании», — это симпатии к римскому папе. Описывая ту полемику, которая возникла по поводу законности богослужения на славянском языке в середине IX в., — полемику, отражавшую борьбу Рима с Византией, автор «Сказания» считает своим долгом указать, что «папежь Римьский похули тех, иже ропщють на книгы Словеньскыя... Да аще кто хулить Словеньскую грамоту, да будеть отълучен от церкве, донде ся исправить...» (27; 10—16). Позиция папы Николая, вовремя оценившего значение организованной Византией миссии Кирилла и Мефодия, изложена в «Сказании» довольно верно, но для нас сейчас важно отметить, что летописец счел нужным выписать из «Жития Мефодия» и эти строки, рисующие римского папу другом славян и покровителем славянской письменности.

Отрывки Г и Д, непосредственно следующие за отрывком В, надо рассматривать как дополнения и комментарии к «Сказанию», ставившие целью перенесение по принципу «pars pro toto» на историю Руси всего того, что говорилось об истории всего «словенского языка». В итоге можно сказать, что повествование о грамоте славянской дошло до пас в составе летописи в сильно усеченном виде, с недомолвками, без рассказа о крещении славян, и помещено оно в летописи под 898 г. рядом с рассказом о венгерских набегах совершенно случайно, лишь потому, что в одном из отрывков тоже упомянуты венгры. Наиболее вероятным местом такого повествования в летописи должен быть, по-моему, конец вводной части, тот раздел «Повести временных лет», который непосредственно соприкасается с датированной частью, с «Летописцем Русским», начинающимся с того же десятилетия IX в., когда изобретались славянские письмена.

Быть может, даже не было отдельного обособленного «Сказания», существовавшего помимо летописи, — ведь все, что утверждается в нем, по духу и по стилю очень близко ко всему тексту «Повести временных лет». Вероятнее всего, что при составлении «Повести» был написан этот раздел, автор которого широко использовал «Житие Мефодия», но добавил к нему целый ряд рассуждений и домыслов, при помощи которых он хотел связать историю Полянской, Киевской, Руси с историей всего славянского мира, охватившего к этому времени половину Европы.

Мы закончили последовательное, построчное рассмотрение с формальной стороны всей вводной части «Повести временных лет», обнаружив там большое количество грамматических и смысловых нарушений текста (частично уже установленных ранее), помогших определить «швы» между отдельными отрывками, вставки и перестановки текста. Всего можно насчитать свыше двух десятков отрывков разного размера и отдельных фраз, нарушающих целостность основного текста. Наша задача сейчас состоит в том, чтобы исключить вставки, определить состав первоначального несторовского текста, порядок уцелевших отрывков, возможность пропусков.

Совершенно явной вставкой, противоречащей остальной части текста, является, как это уже выяснено в § 9, легенда о путешествии апостола Андрея к полянам и словенам и сопряженное с ней описание пути «из Грек в Варяги».

Несколько труднее определить отношение к первоначальному тексту ряда географических отрывков (см. ниже). Они рассказывают о расселении славянских племен по рекам, о водных путях из Руси в Западную Европу, Азию и Африку, о переселении отдельных племен (уличей, радимичей и вятичей). Этим отрывкам нет места в сохранившейся части текста, где они почти всегда не связаны с теми строками, к которым они примыкают. Но по своему содержанию, по стилю изложения большинство географических отрывков однородно с основным текстом. Этногеография Восточной Европы вполне могла быть составной частью такого введения в русскую историю, как «Повесть временных лет». Больше того, автор, начавший свой труд с подробного географического рассмотрения расселения потомков Ноя, с расселения всех вообще славян, переходя к обрисовке ранних судеб Руси, не мог отойти от принятой системы, отказаться от проводимого ранее принципа и не дать подробной географической характеристики того восточного славянства, истории которого он этот труд посвящал.

Только два идущих один за другим географических отрывка резко выделяются по своему содержанию — они посвящены географии Западной Европы, в них уделено особое внимание норманскому миру, и что особенно важно, они очень грубо вклиниваются в текст без всякой связи с ним (см. § 2). Возможно, что этой же руке принадлежит и окончательная редакция описания пути «из Варяг в Греки», дающая именно тот вариант пути из Руси в Прибалтику, который идет через Ладогу, варяжскую базу на русском Севере.

Порядок изложения был сильно нарушен рассыпанными по разным местам фрагментами так называемого «Сказания о грамоте славянской». Последним отрывком, завершающим раннюю историю славянства дунайской долины, должен быть красочный и точный рассказ о появлении на Дунае венгров. Если мы изымем из существующего текста летописи эти фрагменты, то оставшиеся на своем месте строки сольются в единый стройный и логичный рассказ, а изъятые фрагменты в свою очередь образуют другой стройный рассказ (см. § 3), который следует поместить после описаний древнейших судеб Полян-Руси, после упоминания о русско-хазарских отношениях.

Ниже предлагается проект реконструкции первоначального текста «Повести временных лет» Нестора, основанный на всем предшествующем рассмотрении сохранившегося текста. В основу положен текст Лаврентьевской летописи, выправленный А.А. Шахматовым. Нет надобности особо оговаривать условность такой реконструкции, так как эта условность ясна уже из всего изложенного выше, но только таким путем мы сможем приблизиться к решению исключительно важной задачи к восстановлению исторической концепции крупнейшего русского историка начала XII в. — Нестора.

Полная реконструкция вводной части (разумеется, условная), сделанная нами на основе вышеприведенного анализа, дана в моей книге34. Возьмем из нее то, что прямо относится к историческим судьбам славянства:

«Се начьнем повесть сию.

По потопе убо трие сынове Ноя разделиша землю: Сим, Хам, Афет.

«И яся восток Симови» (следует перечисление земель).

«Хамови же яся полуденная страна» (перечисление).

«Афету же яшася полунощные страны и западьныя» (перечисление кончается перечнем русских рек: Дунай, Днестр, Днепр, Десна, Припять, Двина, Волга).

«В Афетове же части седять Русь, Чудь и вьси языци» («иже дань дают Руси»).

(После вавилонского столпотворения бог разделил людей на 72 народа) «от сих же 70 и двою языки бысть язык Словеньск от племене же Афетова нарицаемии Норици, еже суть Словене.

И от тех Словен разидошася по земле, и прозвашася имены своими, кде седше на котором месте.

Якоже пришедше седоша на реце именем Морава и прозъвашася Морава, а друзии Чеси нерекошася; Словене же ови прешедше седоша на Висле и прозъвашася Ляхове, а от тех Ляхов прозъвашася Поляне: Ляхове, друзии Лутичи ини Мазовшане, ини Поморяне.

А се — ти же словене: Хорвати Белии и Серьб и Хорутане.

Такоже и ти Словене, прешедше, седоша по Дънепру и нарекошася Поляне, а друзии Древляне (зане седоша в лесех), а друзии седоша межю Припетию и Двиною и нарекошася Дреговичи.

Ини седоша на Двине и нарекошася Полочане (речькы ради, яже втечеть в Двину, именьмь Полота; от сея прозвашася Полочане).

Словен же (еже) седоша около озера Илмеря, прозвашася своимь именем, а друзии седоша по Десне и по Семи и по Суле и нарекошася Север.

Радимичи же и Вятичи от Ляхов. Бяста бо два брата в Лясех — Радим, а другыи — Вятко; и прешедша седоста: Радим на Сожю и прозвашася Радимичи, а Вятко седе с родомь своим по Оце; от него же прозвашася Вятичи.

И тако разидеся Словеньскый язык.

И живяху кожьдо со своимь родом на своих местех, владеюще кождо родомь своимь, имеяху обычаи свои закон отец своих и предания, кожьдо свои нрав: Поляне бо своих отець обычаи имуть кроток и тих и стыдение к снохам своим и к сестрам, к матерям и к родителем своим. И снохы к свекровям и к деверьм велико стыдение имуща и брачныи обычаи имеяху: не хожаше зять по невесту, но привожаху вечер, а заутра приношаху по ней, чьто вдадуче.

А Древляне живяху звериньскомь образомь, живуще скотьскы, и убиваху друг друга, ядуще вьсе нечисто, и брака у них не бываше, но умыкаху уводы девица. А Радимичи, и Вятичи и Север один обычаи имеяху: живяху в лесе, якоже вьсякый зверь, ядуще вьсе нечисто, и срамословие в них пред отьци и пред снохами, и браци не бываху в них, но игрища межю селы, и съхожахуся на игрища, на пласания и на вься беловьскыя песни, и ту умыкаху жены собе, с неюже кто совещався; имеяху же по две и по три жены. И аще кто умьряше, творяху тризну над нимь; и посемь сотворяху краду велику, и возложаху на краду мьртвьца, и сожьжаху и, посемь собьравше кости, вложаху в судину малу, и поставляху на столпе на путьх, еже творять Вятичи и ныне. Сиже творяху обычая и Кривичи и прочии погании не ведуще закона божия, но творяще сами собе закон».

Далее следует описание первобытных обычаев у разных других народов: индийцев, индонезийцев («островьниц»), халдеев, вавилонян, британцев, амазонок.

«Якоже се и при нас ныне Половьци закон дьржать отьць своих: кровь проливати, а хвалящеся о сих, и ядуще мьртвьчину и вьсю нечистоту, хомекы и суслы, и поимають мачехи своя и ятрови, и ины обычая отьць своих творять. Мы же хрьстияне, елико земль, яже верують в святую троицю и в едино крыцение и в едину веру, закон имам един, елико в Христа крьстихомъся и в Христа облекохомъся.

И живяху в мире Поляне, и Древляне, и Север, и Радимичи, и Вятичи. Полям же жившем особе и владеющим роды своими. И быша 3 братия, единому имя Кыи: а другому Щек, а третиему Хорив, а сестра их Лыбедь. И седяше Кыи на горе, идеже ныне увоз Боричев, а Щек седяше на горе, идеже ныне зоветься Щековица, а Хорив на третиеи гор, от негоже прозвася Хоривица. И сотвориша градок во имя брата своего стареишаго, и нарекоша имя ему Кыев. И бяше около града лес и бор велик, и бяху ловяще зверь; и бяху мужи мудри и смысльни, и нарицахуся Поляне, от нихже суть Поляне Кыеве и до сего дьне».

Далее должен идти текст, связанный с разысканиями Нестора о князе Кие, уже разобранный выше. Кончается он описанием возвращения Кия:

«Кыеви же пришьдъшю в свои град Кыев, ту живот свои сконьча; и брата его Щек и Хорив и сестра их Лыбедь ту скончашася.

И по сих братии дьржати почаша род их княжение в Полях, а в Деревлях свое, а Дрьговичи свое, а Словене свое Новегороде, а другое на Полоте, иже и Полочане.

По сих же летех, по смьрти братия сея, быша обидими Древлями и инеми окольними, и наидоша я Козаре, седящая на горах сих в лесах, и реша Козаре: «платите нам дань». Сдумавше же Поляне и вдаша от дыма мечь. И несоша Козаре ко князю своему и к стареишинам своим, и реша им: «се; налезохом дань нову». Они же реша им: «откуду?» Они же реша: «в лесе на горах, над рекою Днепроскою». Они же реша: «чьто суть вдали?» Они же показаша мечь. И реша старьци Козарьстии: «не добра дань, княже, мы ся доискахом оружиемь единоя страны, рекъше саблями, а сих оружие обоюду остро, рекъша мечи; си имуть имати дань на нас и на инех странах...»

якоже и бысть, владеють бо Козары Русьстии князи и до дьньняго дьне.

По мнозех же временех сели суть Словене по Дунаеви, кде есть ныне Угорьска земля и Болгарьска. Волохом бо нашедшем на Словены на Дунаискыя, и седшем в них и насилящем им.

Словеньску же языку живущю на Дунаи, придоша от Скуф, рекоше от Козар, рекомии Болгаре и седоша по Дунаеви, и насильници Словеном быша. Посемь придоша Угри Белии, и наследиша землю Сло-веньскую, прогнавше Волохы, иже беша прежде преяли землю Словеньску. Си бо Угри почаша быти при Ираклии цесари, иже находиша на Хоздроя, цесаря Перськаго. В сиже времена быша и Обри, иже воеваша на Ираклия цесаря, и мало его не яша. Сиже Обри воеваша на Словены, и примучиша Дулебы, сушая Словены и насилие творяху женам Дулебскым: аще, поехати будяше Обрину не дадяше впрячи ни коня, ни волу, но веляше впречи 3 ли, 4 ли, 5 ли жен в телегу и повести Обрина; и тако мухачу Дулебы. Быша бо Обри теломь велици, а умом горди, и бог потреби я, и помьроша вьси, и не остася ни един Обрин; и есть притъча в Руси и до сего дьне: погыбоша акы Объри, ихже несть ни племене, ни наследъка. По сих же придоша Печенези; и пакы идоша Угри Чьрнии мимо Кыев, послеже, при Ользе.

И пришьдше от востока устрьмишася черес горы великыя яже прозъвашася горы Угорьскыя, и почаша воевати на живущая ту Волохы и Словены. Седяху бо ту преже Словене, и Волохове преяша землю Словеньску. Посемь же Угри прогънаша Волохы, и наследиша землю ту, и седоша со Словеньми, покоривъше я под ся; и оттоле прозвася земля Угорьска. И начаша воевати Угри и Грькы, и поплениша землю Фрачьску и Македоньску доже и до Селуня; и начаша воевати на Мораву и Чехы.

...Бе бо един язык Словеньск: Словене, иже седяху по Дунаеви, их же преяша Угри, и Морава и Чеси и Ляхове и Поляне, яже ныне зовомая Русь».

Далее следует «Сказание о грамоте славянской», уцелевшее в фрагментах. Кроме того, в целостный рассказ об исторических судьбах славянства обильно вкраплены отрывки из географического описания славянства, народов Европы и различных путей в Русское море (Черное), Варяжское (Балтийское), в Хорезмийское («Хвалиськое» — Каспийское), на арабский Восток и в Африку.

Историко-географическое введение Нестора в историю Киевской Руси, написанное с небывалой широтой и достоверностью, заслуживает полного доверия с нашей стороны.

Здесь обрисована природа нашей страны, те ее элементы, которые влияли на историческое развитие народа: могучие реки, связывавшие Русь с Северной Европой, Азией, Южной Европой и Африкой, большие не заселенные лесные массивы на водоразделах, вроде «Оковского леса», беспокойные и «незнаемые» степные пространства «Великой Скифии», откуда появлялись орды кочевнической конницы, моря, омывавшие крайние пределы киевских владений.

На этой «ландкарте» историк, обладавший целой библиотекой русских, греческих, западнославянских, болгарских книг, образованнейший человек своего времени, нарисовал картину жизни всех славянских народов, сопоставляя их быт с бытом и нравами других народов всего Старого Света. Куда только ни вел своего читателя Нестор: то к лесным племенам древлян, радимичей и вятичей, то к степным половцам, то в туманную Британию, то в Индию к брахманам или еще дальше, на острова Индонезии («Островницы») и на самый край известного тогда мира — к людям шелка, в Китай.

Нестор писал правду о первобытных обычаях древлян и радимичей (примерно эпохи зарубинецкой культуры), противопоставляя их «мудрым и смысленным» полянам (племенам Черняховской культуры). Он, как бы предвидя те тенденциозные толкования, которые будут исходить от норманистов, стремился показать, что у многих народов мира есть странные обычаи: одни из них — «убийстводейцы», «гневливы паче естества», другие с родными матерями и племянницами блуд творят, у третьих женщины ведут себя, «акы скот бессловесный», четвертые «человекы ядуще».

Отдав дань неизбежным для средневекового историка-монаха библейским легендам, Нестор быстро переходит к обрисовке всего славянского мира во всем его объеме. Здесь нет легендарных Чеха, Леха и Руса, обычных в западнославянских хрониках, здесь указаны все действительно существовавшие крупные союзы племен в области первоначального расселения славян в Европе.

Совокупность этих племенных союзов довольно точно очерчивает территорию расселения славян (западных и восточных) на рубеже нашей эры, как мы представляем ее себе сейчас на основании данных лингвистики, антропологии, археологии.

Надо снять с Нестора давно тяготевшее над ним обвинение в том, что он будто бы размещал прародину славян на Дунае. Сколько путаницы внесло непонимание настоящего порядка описания славян у Нестора; одни историки были готовы безоговорочно поверить летописцу и вести расселение славян с Дуная, другие находили противоречия между своими данными и Нестором и обвиняли великого летописца в необоснованной фантазии.

Предложенное мною выше восстановление первоначального текста показывает, что между современной наукой и Нестором нет противоречий: «По мнозех временах сели суть Словене по Дунаеви», и так как тут же рядом описываются волны кочевников, накатывавшиеся на дунайских славян в V—VII вв., то становится совершенно ясно, что речь идет о колонизации славянами Балкан в V—VI вв. н. э. Правильно указано Нестором и более позднее появление на своих местах словен новгородских, радимичей и вятичей.

В историке эпохи Мономаха поражает такая широта охвата длительного и многообразного процесса расселения славян. Нестор прекрасно понимал языковое единство всех славян — от лютичей на Эльбе до вятичей на Оке и сумел показать, как расчленялось единство древнего славянского мира, к каким новым ситуациям приводило расселение.

Нестор не случайно уделил такое внимание соприкосновению славян еще в V—VII вв. с кочевниками. Он, современник Боняка и Шарукана, своими глазами видел, как половцы «высекоша врата манастырю и поидоша по келиям, высекающе двери... емлюще иконы, зажигаху... убиша неколико от братия нашея оружием безбожьнии сынове Измаилеви, пущени на казнь хрьстияном»35. Красочный рассказ об аварах, запрягавших славянских женщин в свои колесницы, был не только печальным повествованием о тяготах иноземного ига, он под пером киевского историка превратился в противопоставление племени дулебов (распавшегося, как мы знаем, на несколько частей) Киевскому княжеству, сохранившему свое единство. В аналогичном случае, когда кочевники хазары хотели взять дань с полян, гордые киевляне вручили небывалую дань, озадачившую самого хазарского кагана, — обоюдоострые мечи, очевидно, символ непокорности и независимости.

Тонкое чутье историка подсказало Нестору безошибочный выбор основных узловых моментов в жизни славянства — это, во-первых, VI век, век славянских походов на Византию, век формирования мощных и устойчивых племенных союзов («княжений»), век путешествия Кия в Царьград и основания Киева, как столицы племенного княжения полян.

В нашей современной периодизации мы тоже выделяем VI в. как переломную эпоху, очень важную в истории славянских предфеодальных образований.

Вторая выделенная Нестором эпоха — IX век, век образования таких славянских феодальных государств, как Киевская Русь, Великоморавское государство, Болгарское царство, век появления славянской письменности, христианизации славян.

Как видим, периодизация Нестора совпадает с нашей; он выделял в истории славянства те же самые моменты, которые выделяем теперь и мы.

Важнейшие для средневекового историка вопросы — как и когда сложилось то или иное государство, когда и как появилось там христианство и письменность, — эти вопросы остались без ответа.

Внимание ко всему славянству на разных этапах его развития должно было получить у Нестора логическое завершение в описании двух или трех крупнейших государственных образований IX в.: Великоморавской державы, Киевской Руси и Болгарского царства. Отрывки этого описания есть, но они разрозненны и крайне неполны.

Чья-то рука изъяла из «Повести временных лет» самые интересные страницы и заменила их новгородской легендой о призвании князей-варягов. «Нормано-корсунская доктрина заменила собою отсеченный конец утраченных повестей о Поляно-Руси, оставшихся в своде без всякого продолжения»36.

Все широко задуманное изложение русской истории как части общеславянской истории теряло смысл, если начало государственности объяснялось при помощи североевропейской легенды о призвании варягов. Читатель был подготовлен к тому, чтобы признать Киев городом, заранее предназначенным для объединения восточных славян, для возглавления всей Русской земли и покоренных балтийских и финно-угорских племен. И вдруг центр исторической жизни перенесен редактором из Киева в Новгород; в качестве организующей силы выступают варяги; героем русской истории становится Олег, безвестный конунг, разбойнически овладевший Киевом и умерший неизвестно где.

Совершенно ясно, что в этом месте «Повести временных лет» столкнулись две концепции русской древнейшей истории.

Исключительно широко задуманная картина тысячелетней истории западных, южных и восточных славян заменилась повторением англосаксонской легенды о призвании князей. Стройность и логичность Несторова текста были грубо нарушены, хронология спутана и самые важные страницы первоначальной истории государства Руси в IX в. были выброшены.

Третий вопрос, поставленный в заголовке «Повести временных лет», ответ, на который Нестор с большим талантом подготавливал всем предыдущим изложением, — «откуду Русская земля стала есть». Этот важнейший вопрос в окончательной редакции летописи остался без ответа.

Но даже уцелевшая часть «Повести временных лет» Нестора производила на потомков неизгладимое впечатление и изувеченная, с перепутанными страницами, с чуждыми вставками она продолжала жить еще несколько веков, и сотни рук переписывали ее в разных городах Руси.

«Варяжская легенда», подвергнутая тщательному и исчерпывающему анализу в работах советских исследователей, будет рассмотрена в ином месте.

То же самое следует сказать и об интереснейшем русском летописании XII—XIII вв., анализ которого не следует отрывать от рассмотрения самой эпохи и ее общественной мысли.

Примечания

1. Тихомиров М.Н. Источниковедение истории СССР. Учебное пособие. М., 1962, вып. 1. См. также: Мельникова Е.А. Скандинавские рунические надписи. М., 1977; Матузова В.И. Английские средневековые источники (в серии «Древнейшие источники по истории СССР»). М., 1979. Источники по внешним связям Руси указаны и разработаны в книге В.Т. Пашуто «Внешняя политика древней Руси» (М., 1968).

2. Советское источниковедение Киевской Руси. Л., 1979. Основные разделы: 1. Древнерусские письменные источники (авторы: Ю.А. Лимонов, Г.Б. Кочин и И.Я. Фроянов). 2. Иностранные письменные источники (авторы: Б.Э. Липшиц, М.Б. Свердлов). 3. Сопредельные науки (археология, этнография, антропология, лингвистика, нумизматика, сфрагистика, эпиграфика, палеография, историческая география, искусствоведение и др. Авторы: В.А. Булкин, А.В. Гадло, И.В. Дубов, М.В. Кукушкина, Г.С. Лебедев, Н.А. Мещерский, М.Н. Свердлов, И.П. Шаскольский и др.).

3. Татищев В.Н. История Российская с самых древнейших времен. М., 1768, кн. I;. Шлецер А.Л. Нестор. СПб., 1809—1819, т. I—III; Карамзин Н.М. История государства Российского. СПб., 1816—1817; Перевощиков В.М. О русских летописях и летописателях по 1240 г. — В кн.: Материалы по истории российской словесности. СПб., 1836; Погодин М.П. Исследования, лекции и замечания. М., 1846, т. I: «Нестор»; Срезневский И.С. Чтения о древнерусских летописях. СПб., 1862; Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1851—1855, т. I—V; Сухомлинов М.И. О древней русской летописи как памятнике литературы. — Учен, зап. Второго отделения Академии наук. СПб., 1856, кн. 3, отд. II; Костомаров Н.И. Лекции по русской истории. — В кн.: Источники русской истории. СПб., 1861, ч. 1; Бестужев-Рюмин К.Н. О составе русских летописей до конца XIV в. СПб., 1868; Оболенский М.А. Несколько слов о первоначальной русской летописи. М., 1870; Иконников В.И. Опыт русской историографии. Киев, 1908, т. II, кн. 1; Богуславский С.А. К вопросу о характере и объеме литературной деятельности преподобного Нестора. — ИОРЯС. СПб., 1914, т. XIX, кн. 1.

4. Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908; Он же. Нестор летописец. — Зап. наук. товариста імени Шевченка. Львів, 1913, т. CXVII; 1914, T. CXVIII; Он же. «Повесть временных лет», т. I; Он же. «Повесть временных лет» и ее источники. — Труды Отд. древнерусской литературы Ин-та русской литературы АН СССР. М.; Л., 1940, т. IV (издано посмертно).

5. Приселков М.Д. Нестор-летописец. Пг., 1923; Никольский Н.К. «Повесть временных лет» как источник для истории начального периода русской письменности и культуры. К вопросу о древнейшем русском летописании. Л., 1930, вып. 1; Приселков М.Д. История русского летописания XI—XV вв. Л., 1940; Греков Б.Д. Первый труд по истории России. — Исторический журнал, 1943, № 11—12; Еремин И.П. «Повесть временных лет». Л., 1946; Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947; Черепнин Л.В. «Повесть временных лет», ее редакции и предшествующие ей летописные своды. — Исторические записки, 1948, № 25; Лихачев Д.С. «Повесть временных лет». М.; Л., 1950, ч. II (статьи и комментарии); Тихомиров М.Н. Развитие исторических знаний в Киевской Руси, феодально-раздробленной Руси и Российском централизованном государстве. — В кн.: Очерки истории исторической науки в СССР. М., 1955, вып. 1.

6. Дмитриева Р.П. Библиография русского летописания. М.; Л., 1962; дополнением служит книга Н.Р. Дробленковой «Библиография советских русских работ по литературе XI—XVII вв. за 1917—1957 гг.» М.; Л., 1961.

7. Насонов А.Н. История русского летописания XI — начала XVIII в. М., 1969 (издано посмертно); Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963; Лимонов Ю.А. Летописание Владимиро-Суздальской Руси. Л., 1967; Кузьмин А.Г. Русские летописи как источник по истории древней Руси. Рязань, 1969; Рыбаков Б.А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972; Кузьмин А.Г. Начальные этапы древнерусского летописания. М., 1977.

8. Буганов В.И. Отечественная историография русского летописания (обзор советской литературы). М., 1975.

9. Шаскольский И.П. Современные норманисты о русской летописи. — В кн.: Критика новейшей буржуазной историографии. М.; Л., 1961.

10. Забелин И.Е. История русской жизни с древнейших времен. М., 1876, ч. 1, с. 475.

11. Никоновская летопись. — ПСРЛ, т. IX, с. 9 (далее: Никонов. лет.).

12. Иконников В.С. Опыт русской историографии. Киев, 1908, т. II, кн. 2, с. 1167.

13. Бодянский О.М. О времени происхождения славянских письмен. М., 1855, с. 126.

14. Рыбаков Б.А. Древняя Русь..., с. 162—173.

15. Никонов. лет., с. 9.

16. Черепнин Л.В. «Повесть временных лет»..., № 25.

17. Рыбаков Б.А. Древняя Русь..., с. 184—190.

18. Никонов. лет., с. 64.

19. Рогожский летописец. — ПСРЛ. Пг., 1922, т. XV, изд. 2-е, вып. 1, с. 185.

20. Абрамович Дмитро. Киево-Печерськии Патерик. Київ, 1931, с. 126 и 133.

21. Шахматов А.А. «Повесть временных лет». Пг., 1916, с. XXXVII—XILI; Л.В. Черепнин все редакции отнес к княжению Мономаха и датировал основной текст 1115 г. («Повесть временных лет» и предшествующие ей летописные своды. — В кн.: Исторические записки, 1948, № 25, с. 333); Б.А. Рыбаков считает, что, кроме указанных А.А. Шахматовым трех редакций, существовала особая повесть о походе 1111 г. (автор — Даниил Паломник?). См.: Рыбаков Б.А. Древняя Русь..., с. 280—282; А.Г. Кузьмин сомневается в авторстве Нестора и общее введение относит к 1070-м годам. См.: Кузьмин А.Г. Начальные этапы русского летописания, с. 163—167 и др.

22. Надо отдать справедливость автору этой вставки — он очень точно знал расположение норманских владений в Европе, установившееся после битвы при Гастингсе и завоевания Амальфи и Апулии; варяги-норманны «сидят к западу до Английской земли и до Итальянской». Следовательно, это описание составлено не ранее 1066—1077 гг.

23. См., например: Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950, с. 103 (далее: Новг. I лет.).

24. Далее следует описание пути из Варяг в Греки и из Грек и рассказ об апостоле Андрее.

25. Далее идет рассказ об основании Киева и ряд разрозненных отрывков.

26. Далее идут разрозненные географические отрывки и описание славянских обычаев.

27. Читая эту часть летописного текста, мы можем вспомнить Адама Бременского, писавшего о постоянных связях южной (славянской) Прибалтики с «украшением Востока» — Киевом — и о плавании русских кораблей по «Варяжскому морю».

28. См., например: Шахматов А.А. «Повесть временных лет», с. 375.

29. Шахматов А.А. «Повесть временных лет», с. 8, 9.

30. Рыбаков Б.А. Начало Русского государства. (Представления летописцев о Руси VI—IX вв.). — Вестник МГУ, 1955, № 4, 5.

31. Шахматов А.А. «Повесть временных лет», с. 376; «Возможно, что бужане после север вставлено составителем 3-й редакции».

32. Что касается ляшского происхождения радимичей и вятичей, то следует отметить. что автор «Повести временных лет» лишь распространил на вятичей то, что уже было написано относительно радимичей в Новгородской летописи: «Беша же Радимиче от рода Ляхов; пришедше, ту ся вселиша и платять дапь Руси, повоз везуть и до сего дни» (Новг. I лет., с. 131, Комиссионный список, под 984 г.).

33. Никольский Н.К. «Повесть временных лет» как источник...

34. Рыбаков Б.А. Древняя Русь..., с. 236—242.

35. Шахматов А.А. «Повесть временных лет», с. 291.

36. Никольский Н.К. «Повесть временных лет» как источник...

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница

 
© 2004—2024 Сергей и Алексей Копаевы. Заимствование материалов допускается только со ссылкой на данный сайт. Яндекс.Метрика